Речи

(48) Но если кто-нибудь думает, что юношеству запрещены также и любовные ласки продажных женщин, то он, конечно, человек очень строгих нравов — не могу этого отрицать — и при этом далек не только от вольностей нынешнего века, но даже от обычаев наших предков и от того, что было дозволено в их время. И в самом деле, когда же этого не было? Когда это осуждалось, когда не допускалось, когда, наконец, существовало положение, чтобы не было разрешено то, что разрешено? Здесь я самое суть дела определю; женщины ни одной не назову; весь вопрос оставлю открытым. (49) Если какая-нибудь незамужняя женщина откроет свой дом для страстных вожделений любого мужчины и у всех на глазах станет вести распутную жизнь, если она привыкнет посещать пиры совершенно посторонних для нее мужчин, если она так будет поступать в Риме, в загородных садах, среди хорошо знакомой нам сутолоки Бай, если это, наконец, будет проявляться не только в ее поведении, но и в ее наряде и в выборе ею спутников, не только в блеске ее глаз[1859]

и в вольности ее беседы, но также и в объятиях и поцелуях, в пребывании на морском берегу, в участии в морских прогулках и пирах, так что она будет казаться, не говорю уже — распутницей, но даже распутницей наглой и бесстыдной, то что подумаешь ты, Луций Геренний, о каком-нибудь молодом человеке, если он когда-нибудь проведет время вместе с ней? Что он блудник или любовник? Что он хотел посягнуть на целомудрие или же удовлетворить свое желание? (50) Я уже забываю обиды, нанесенные мне тобой, Клодия, отбрасываю воспоминания о своей скорби; твоим жестоким обращением с моими родными в мое отсутствие[1860]

пренебрегаю; не считай, что именно против тебя направлено все сказанное мной. Но я спрашиваю тебя, Клодия, так как, по словам обвинителей, судебное дело поступило к ним от тебя, и ты сама являешься их свидетельницей в этом деле: если бы какая-нибудь женщина была такой, какую я только что описал, — на тебя непохожей — с образом жизни и привычками распутницы, то разве тебе показалось бы позорнейшим или постыднейшим делом, что молодой человек был с ней в каких-то отношениях? Коль скоро ты не такая (предпочитаю это думать), то какие у них основания упрекать Целия? А если они утверждают, что ты именно такая, то какие у нас основания страшиться этого обвинения, если им пренебрегаешь ты? Поэтому укажи нам путь и способ для защиты; ибо или твое чувство стыда подтвердит, что в поведении Марка Целия не было никакой распущенности, или твое бесстыдство даст ему и другим полную возможность защищаться.

(XXI, 51) Но так как моя речь как будто перебралась через мели, а подводные камни миновала, то остающийся путь представляется мне очень легким. Ведь от одной преступнейшей женщины исходят два обвинения: насчет золота, как говорят, взятого у Клодии, и насчет яда, в приобретении которого, с целью умерщвления той же Клодии, обвиняют Целия. Золото он взял, как вы утверждаете, для передачи рабам Луция Лукцея[1861]

, чтобы они убили александрийца Диона, жившего тогда у Лукцея[1862]

. Великое преступление — как злоумышлять против послов, так и подстрекать рабов к убийству гостя их господина. Это замысел злодейский, дерзкий! (52) Что касается этого обвинения, то я прежде всего хочу знать одно: сказал ли он Клодии, для чего берет золото, или не говорил? Если не сказал, почему она дала его? Если сказал, то она сознательно стала его соучастницей в преступлении. И ты осмелилась достать золото из своего шкафа, осмелилась, отняв у нее украшения, ограбить свою Венеру Грабительницу[1863], зная, для какого большого преступления это золото требовалось, — для убийства посла? При этом вечный позор за это злодейство пал бы на Луция Лукцея, честнейшего и бескорыстнейшего человека! В этом столь тяжком преступлении твое щедрое сердце не должно было быть соучастником, твой общедоступный дом — пособником, наконец, твоя гостеприимная Венера — помощницей. (53) Бальб понял это; он сказал, что цель была от Клодии скрыта, что Целий внушил ей, что ищет золото для устройства пышных игр[1864]. Если он был так близок с Клодией, как утверждаешь ты, говоря столь много о его развращенности, то он, конечно, сказал ей, для чего ему нужно золото; если он так близок с ней не был, то она ему золота не давала. Итак, если Целий сказал тебе правду, о, необузданная женщина, то ты сознательно дала золото на преступное деяние; если он не посмел сказать правду, то ты золота ему не давала.