Речи

Но в этом деле нельзя найти ни фактических доказательств, ни обоснованных подозрений, ни выводов в самом обвинении. Таким образом, это судебное дело лишено доказательств, сопоставлений, всех тех данных, при помощи которых обычно выясняется истина; оно полностью поставлено в зависимость от показаний свидетелей; как раз их, судьи, я и жду, не говорю уже — без всякого страха, но даже с некоторой надеждой на развлечение. (67) Я с радостью увижу, во-первых, изящных молодых людей, близких друзей богатой и знатной женщины, во-вторых, храбрых мужей, расставленных «императоршей»[1877]

в засаде и в качестве заслона для охраны бань; я их спрошу, каким именно образом они спрятались и где; был ли это бассейн[1878]

или же Троянский конь, который нес в себе и укрыл стольких непобедимых мужей, воевавших ради женщины. Но на один вопрос я уж заставлю их ответить: почему столь многочисленные и такие сильные мужи не схватили Лициния, когда он стоял на месте, и не преследовали его, когда он побежал, хотя он был один и, как видите, он вовсе не силен? Они, конечно, никогда не вывернутся, если выступят здесь. На пирах они могут быть остроумны, насмешливы, как им угодно, за вином иногда даже красноречивы, но одно дело быть сильным на форуме, другое — в триклинии; одни доводы — на скамьях, другие — на ложах[1879]

; да и облик судей и облик участников пирушки — вещи разные; наконец, свет солнца и светильников далеко не одно и то же. Поэтому, если они выступят, я вытряхну из них все их забавы, все их нелепости. Но лучше пусть они меня послушаются, пусть обнаруживают свое рвение на ином поприще, пусть заслуживают милости иным способом, проявляют себя в других делах; пусть процветают в доме этой женщины, блистают изяществом, властвуют, бросая деньги на ветер, не отстают от нее, лежат у ее ног, раболепствуют; но пусть не поднимают руки на гражданские права и достояние невиновного.

(XXIX, 68) Но ведь те рабы, о которых шла речь, скажут мне, отпущены с согласия ее родственников, знатнейших и прославленных мужей[1880]

. Наконец-то мы нашли кое-что такое, что эта женщина, как говорят, совершила с согласия и с одобрения своих родичей, храбрейших мужей. Но я желаю знать, что́ доказывает этот отпуск на волю, при котором либо искали способ обвинить Целия, либо предотвращали допрос[1881], либо награждали рабов, соучастников во многих делах. «Но родичи, — говорит обвинитель, — это одобрили». Почему бы им этого не одобрить, когда ты говорила, что сообщаешь им об обстоятельствах дела, о которых будто бы не люди тебе донесли, а ты сама дозналась? (69) И разве нас может удивить то, что с этой существовавшей только в воображении баночкой была связана непристойнейшая сплетня? Ведь когда дело касается этой женщины, можно поверить всему. Об этом происшествии прослышали и толковали повсюду. Ведь вы, судьи, уже давно понимаете, что́ я хочу сказать или, вернее, чего не хочу говорить. Если это и было сделано, то, конечно, не Целием (ведь какое отношение имело все это к нему?), а каким-нибудь юношей, не столько неостроумным, сколько нескромным[1882]. Если же это выдумка, то ложь хотя и не скромна, но все же довольно остроумна; конечно, она никогда не была бы подхвачена в людской молве и толках, если бы любые позорные сплетни не были подстать поведению Клодии.