Речи

(XXIII, 56) Итак, осталось обвинение в попытке отравления. Тут я не могу ни найти начало, ни конец распутать. И в самом деле, по какой же причине Целий хотел дать этой женщине яд? Чтобы не возвращать ей золота? А разве она его требовала? Чтобы ему не предъявили обвинения?[1865]

Но разве кто-нибудь бросил ему упрек? Наконец, разве кто-нибудь упомянул бы о Целии, если бы он сам не возбудил судебного преследования? Более того, как вы слышали, Луций Геренний говорил, что если бы после оправдания близкого ему человека Целий во второй раз не привлек этого человека к суду по тому же делу, то он не сказал бы Целию ни единого неприятного слова. Так вероятно ли, чтобы столь тяжкое преступление было совершено без всякого основания? И вы не видите, что обвинение в величайшем злодеянии измышляется для того, чтобы казалось, будто было основание совершить другое злодеяние?[1866]

(57) Кому, наконец, Целий дал такое поручение, кто был его пособником, кто — соучастником, кто знал о нем? Кому доверил он столь тяжкое деяние, кому доверился сам, кому доверил свое существование? Рабам этой женщины? Ведь именно в этом его и обвиняют. И он, уму которого вы, во всяком случае, воздаете должное, хотя своей враждебной речью и отказываете ему в других качествах, был настолько безрассуден, чтобы доверить все свое благополучие чужим рабам? И каким рабам! Ведь именно это очень важно. Не таким ли, которые, как он понимал, не находятся на обычном положении рабов, но живут более вольно, более свободно, будучи в более близких отношениях со своей госпожой? В самом деле, судьи, кто не понимает, вернее, кто не знает, что в таком доме, где «мать семейства» ведет распутный образ жизни, откуда нельзя выносить наружу ничего из того, что там происходит, где обитают беспримерный разврат, роскошь, словом, все неслыханные пороки и гнусности, — что там рабы не являются рабами? Ведь им все поручается, при их посредстве все совершается; они тоже предаются всяческим удовольствиям, им доверяют тайны и им кое-что перепадает при ежедневных тратах и излишествах. (58) И Целий этого не понимал? Ведь если он был с этой женщиной так близок, как вы утверждаете, то он знал, что и эти рабы близки со своей госпожой. А если у него такой тесной связи с ней, на какую вы указываете, не было, то как могла у него быть такая тесная близость с ее рабами?

(XXIV) Что же касается самого покушения на отравление, то как же оно, по их навету, произошло? Где яд был приобретен? Как был он добыт, каким образом, кому и где передан? Целий, говорят, его хранил дома и испытал его силу на рабе, которого купил именно с этой целью; мгновенная смерть раба убедила его в пригодности яда. (59) О, бессмертные боги! Почему вы иногда либо закрываете глаза на величайшие злодеяния людей, либо кару за совершенное у нас на глазах преступление откладываете на будущее время? Ведь я видел, видел и испытал скорбь, пожалуй, самую сильную в своей жизни, когда Квинта Метелла отрывали от груди и лона отчизны и когда того мужа, который считал себя рожденным для нашей державы, через день после того, как он был на вершине своего влияния в Курии, на рострах, в государстве вообще, самым недостойным образом, в цветущем возрасте, полного сил, отнимали у всех честных людей и у всего государства. Именно в то время он, умирая, когда его сознание уже было несколько затемнено, сохранял остатки своего разума, чтобы вспомнить о положении государства; глядя на мои слезы, он прерывающимся и замирающим голосом объяснял мне, какой сильный вихрь угрожал мне[1867]

, какая сильная буря — государству, и, стуча в стену, которая у него была общей с Квинтом Катулом[1868]

, то и дело обращался к Катулу, часто — ко мне, но чаще всего — к государству, скорбя не столько из-за того, что умирает, сколько из-за того, что и отчизна, и я лишаемся его защиты. (60) Если бы этот муж не был устранен неожиданным злодеянием, то какое, подумайте, противодействие он мог бы как консуляр оказать своему бешеному брату, когда он, будучи консулом, в сенате во всеуслышание сказал, что убьет его своей рукой, когда тот начал буйствовать и орать![1869] И эта женщина, выйдя из такого дома, осмелится говорить о быстро действующем яде?[1870] Неужели не побоится она самого́ дома — как бы он не заговорил? И на нее не наведут ужаса стены-сообщницы и воспоминания о той роковой, горестной для нас ночи? Но я возвращаюсь к обвинению; правда, при воспоминании о прославленном и храбрейшем муже мой голос ослабел и прерывается слезами, а ходу моих мыслей мешает скорбь.