Речи

(77) Поэтому если бы Тит Анний с окровавленным мечом в руке[2202]

воскликнул: «Сюда, граждане, слушайте, прошу вас: Публия Клодия убил я; от его бешенства, которого мы уже не могли пресечь ни законами, ни судебными приговорами, избавил вас я этим вот мечом и этой вот рукой, так что благодаря мне одному в государстве сохранены право и справедливость, законы и свобода, добросовестность и стыдливость», — то действительно пришлось бы бояться, перенесут ли граждане такое событие! И право, кто теперь не одобряет, кто не прославляет его, кто не говорит и не чувствует, что с незапамятных времен никто не принес государству большей пользы, не обрадовал так римского народа, всей Италии, всех стран, как Тит Анний? Не могу судить, как велико бывало в древности ликование римского народа; но наше поколение уже видало славнейшие победы выдающихся императоров, причем ни одна из них не доставила ни столь продолжительной, ни столь великой радости. Запомните это, судьи! (78) Надеюсь, что вы и дети ваши увидите много счастливых событий в нашем государстве; при каждом из них вы всегда будете думать: если бы Публий Клодий был жив, мы никогда бы не увидели ничего такого. Мы питаем теперь великую и, как я уверен, твердую надежду, что именно этот самый год, когда консулом является этот вот выдающийся муж, когда обуздана распущенность людей, страсти подавлены, а законы и правосудие восстановлены, станет для граждан спасительным. Так найдется ли столь безумный человек, чтобы предположить, будто это могло осуществиться при жизни Публия Клодия? Далее, а та частная собственность, что находится в ваших руках? Разве могли бы вы пользоваться правом постоянного владения, если бы этот бешеный человек добился господства?

(XXIX) Я не боюсь произвести впечатление, судьи, будто я, побуждаемый ненавистью и личной враждой, извергаю все это против Публия Клодия, руководствуясь скорее своим личным желанием, чем истиной. Хотя это и должно было быть моим преимущественным правом, однако он в такой степени был общим врагом всем людям, что моя личная ненависть к нему была почти равна всеобщей. Невозможно достаточно ясно описать и даже себе представить, как много было в нем преступности, как много было злодейства. (79) Отнеситесь к этому с особым вниманием, судьи! [Ведь это суд о гибели Публия Клодия.] Представьте себе — ведь мы вольны в своих мыслях и видим то, что нам угодно, так же ясно, как и то, на что мы глядим, — итак, вообразите себе следующую картину: положим, я смогу добиться от вас оправдательного приговора Милону, но только на том условии, что Публий Клодий оживет… Почему же в ваших глазах появилось выражение страха? Какое же впечатление произвел бы он на вас живой, когда он, мертвый, так поразил ваше воображение? А как вы думаете, если бы сам Гней Помпей, который столь доблестен и удачлив, что мог всегда делать то, чего никто иной не мог, если бы он, повторяю, имел возможность либо внести предложение о назначении суда по поводу смерти Публия Клодия, либо его самого вызвать из подземного царства, то что́, по вашему мнению, решил бы он сделать? Даже если бы он захотел по дружбе вернуть его из подземного царства, он не сделал бы этого в интересах государства. Значит, вы заседаете здесь, чтобы отомстить за смерть того, кого — будь это в вашей власти — вы отказались бы вернуть к жизни; и о суде по поводу его убийства внесен закон, который — имей он силу возвратить его к жизни — никогда не был бы внесен. Итак, если бы Милон был действительно его убийцей, то неужели он, признавшись в своем поступке, опасался бы кары от руки тех, кого он освободил?