Рейд на Сан и Вислу

Он вытер набежавшую на морщинистое лицо слезу и продолжал:

— Сколько люду он перевел — и малых дзеток, и кобет, и паненок[6]…

Глядя вслед уходящему вместе с разведчиками крестьянину, я с улыбкой спросил Жмуркина:

— Ну как? Завербовали?

— Так точно, — ответил тот серьезно, видимо, не поняв моей иронии. — Завербовал. И оформил. Вот пароль, явочные дни, зеленая почта…

— Очень хорошо, — похвалил я довольного особиста.

Жмуркин был неплохой парень. Только немного переученный, что ли. Подпорченный ремесленными шаблонами, теми штампами и правилами, которые мешали ему учитывать значение для советской контрразведки главного, к чему звал ее первый чекист Феликс Дзержинский, — связи с массами.

20

Сотни фактов и фактиков натащила наша разведка. В них надо было разобраться, чтобы не сделать политического промаха, не допустить тактической ошибки. А я все еще думал о Мазуре: здесь, на границе, возможна и перевербовка. Мазур был из хуторов «восточнее Грубешова», как лаконично говорилось об этой местности в меморандуме лорда Керзона. Он мог оказаться агентом другой, иностранной контрразведки.

Да, надо было разобраться во всем!

Мы решили созвать комиссаров батальонов, парторгов рот и других наиболее активных коммунистов и комсомольцев. Созывать общее партийно–комсомольское собрание не было возможности.

Приглашенные собрались в штабе. Войцехович доложил обстановку, а майор Жмуркин объявил для всеобщего сведения разведдонесения из батальонов. Разведдонесения выглядели по–разному: тут были и немудрящие записки от командиров отделений, рыскавших во все стороны, но попадались и более солидные документы, с попытками на некоторые обобщения и серьезные выводы.

— Бандеровцы — вояки, конечно, аховые. Вот товарищ начштаба может это подтвердить, — дополнил Жмуркина по–своему Мыкола Солдатенко. — Товарищ Войцехович плеткой с ними собрался воевать.

С мест раздались одобрительные возгласы:

— Слыхали.

— Знаем, как он вместе с командиром махнул на санках через бандеровский курень.

И тут я понял, что Мыколу нужно поддержать. Он был, конечно, прав, когда одернул нас с Войцеховичем: командиры не должны допускать мальчишества и безрассудства. Но сейчас, вынося наше поведение как бы на обсуждение большинства коммунистов, замполит рисковал остаться изолированным. Чего только не простит партизан–рейдовик за лихость! Храбрость бойца, а тем более командира, считалась у нас высшим, первостепенным качеством. За храбрость любили, за смелость уважали, перед мужеством преклонялись, геройству завидовали. В беспрерывном движении и ежеминутно меняющейся обстановке требовалась быстрая смекалка и порыв. Тут, казалось, не было места для раздумий. У людей сама собой как–то вырабатывалась веселая бесшабашность, безрассудное отношение к опасности.

Особенно ценилась лихость в кавэскадроне — этом самом подвижном подразделении. А вот уже у пеших разведчиков за храбрость хвалили, а за лихость ругали и даже наказывали: там больше годились смелая осторожность, храброе терпение, твердая выдержка и боевое упорство. А у подрывников выше всего котировалось умение осторожно подползти к полотну железной дороги или под мост, без шума и звяка пролежать сколько положено в кювете, бесстрашно и безошибочно всунуть в боевое гнездо взрыватель и осторожно, когда жизнь висит на волоске и каждый миг можешь взлететь на воздух, вынуть предохранительную чеку. Тут уже бесстрашие воина равнялось мастерству ювелира.

А пушкари? А старшины и хозяйственники? А медицинские сестры и врачи? А ездовые, в любое время похода и боя, днем и ночью, привязанные к своей повозке, к саням, к лошадям? В чем их доблесть? В бесстрашном терпении и смелом боевом упорстве. Это честные работяги войны. Везя драгоценный груз — раненого товарища или пять ящиков взрывчатки, двадцать снарядов или семь — восемь тысяч автоматных патронов, — разве они могут или смеют быть трусами?

Да, храбрость нужна всем. В том числе, конечно, и командирам. А вот лихость, то есть безрассудство, безразличие к опасности и неосмотрительность, которая часто лишь маскировалась в личину храбрости, могла и повредить. Но прощались они всем, импонировали людям беспредельно…

Эти мысли быстро пронеслись в голове. Я встал и прямо высказал их комбатам и комиссарам. Подтвердил правоту Мыколы.

Начштаба вначале недовольно крутил головой, как боевой конь, которого жалит овод. Но потом и он согласился.

Мыкола Солдатенко был очень польщен.

Но ведь мы собрались не для этого. Жизнь ставила перед нами новый запутанный вопрос. Сложный узелок национализма был завязан фашистами в этих краях. По силам ли нам, молодым еще коммунистам, развязать его? Правильно ли все понимают мои товарищи? В основе правильно. Но не до конца… Вон разгоряченный Шумейко, которому уже известно предварительное решение командования о расформировании его батальона и персональном взыскании ему лично за пристрастие к самогонным аппаратам, разглагольствует:

— Так что ж это такое — бандеровщина? Вон их сколько под ружьем. Один курень разгромили, а тут уже второй… Это же полки целые, мужики, народ…