Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945

На бульваре я остановился перед нагим юношей с лавровым венком на голове. Не надо прибегать к каким бы то ни было антропометрическим измерениям, чтобы уверенно сказать: «Это эллин классических времен». У юноши непринужденная поза: он сидит на широкой площадке цоколя, ноги отведены влево, правая рука опирается на лиру с порванными струнами. На лицевой стороне цоколя — барельеф-портрет и надпись выпуклыми буквами: Dem Andenken Heinrichs von Kleist. 1777–1811[1070]. На трех других сторонах — барельефы-иллюстрации к лучшим произведениям поэта: Zerbrochenen Krug, Käthchen von Heilbronn, Prinz von Gomburg[1071].

Памятник сделан с большим вкусом. Чувствуется, что сооружен он не правительством, а мыслящей и любящей искусство частью немецкого народа.

Долго стоял я в раздумьи перед Кляйстом, а когда двинулся в лагерь, на город уже ложились сумеречные тени. Не успел я пройти и двух десятков шагов, как вновь остановился перед другой пластической фигурой. Но на сей раз мой взор привлек к себе не нагой эллин, а самый обыкновенный немецкий мальчик в опрятном, хотя и латаном костюмчике. Юный немец (ему нельзя было дать больше десяти лет) стоял возле заборчика, положив на него локти и подперев ладонями подбородок. Мальчик был так красив, что я невольно сравнил его с изящной дрезденской фигуркой. Но он поразил меня не этими внешними данными, а мягким светом своих синих глаз, полных задумчивой грусти и резиньяции. Мальчик неотрывно смотрел туда, где медленно садилось солнце. И я взглянул на заходящее светило и почему-то подумал: «Вот солнце страны философов и поэтов!» Мне стало грустно от мысли, что оно, быть может, навсегда уходит из мира.

Вчера вечером был концерт на открытом воздухе. Сидячие места достались немногим счастливчикам. Подавляющее большинство публики устроилось прямо на земле. Но были и такие, которые полезли на крыши бараков.

Тишину и порядок нарушил внезапно появившийся майор. Зычным, но явно нетрезвым голосом он приказал галерке очистить крыши. Никто, разумеется, не подчинился горлопану. Тогда он сам полез на крышу и стал расталкивать публику. Но и тут его властные требования не имели успеха. Майор вытащил наган и приготовился стрелять в нарушителей порядка. На некоторых репатриантов это подействовало, и они слезли с крыши, другие же ребята навалились на майора, обезоружили его и сбросили вниз. Тут-то, наконец, удалось восстановить тишину и начать концерт.

В программе преобладала классика. Среди исполнителей почти совсем не было любителей. И певцы, п чтецы, и музыканты, подобно нам, простым смертным, провели годы за штахельдратом.

Публика хорошо принимала артистов. Каждый выход на сцену и каждый уход сопровождался бурей аплодисментов, а иногда и овациями. Певцу и певице пришлось бисировать.

Но вот вышел на сцену молодой тенор. Он спел три вещи, а под конец: «Выхожу один я на дорогу…»[1072]. Пел артист хорошо, а главное, с большим чувством. Когда он дошел до слов: «Уж не жду от жизни ничего я, и не жаль мне прошлого ничуть…» — из всех грудей вырвался тяжелый вздох, словно бурный ветер пронесся по рядам.

Через дорогу от нас стоят бараки, в которых живут немцы, увезенные гитлеровцами из Советского Союза. В этом лагере для фольксдойчев почему-то совсем нет мужчин, зато много детей и юных девиц. Они ходят к нам за водой, потому что их водопроводная сеть разбомблена и до сих пор не восстановлена. Когда немочки-репатриантки появляются в нашем лагере, вокруг них собирается кружок. Да это и не удивительно: во-первых, среди юных фольксдойчек немало хорошеньких, во-вторых, все они свободно владеют русским языком. А что ни говори, все-таки приятно поговорить на родном языке с миловидной землячкой.

Сегодня днем, проходя мимо водопроводного крана, я заметил большую группу экс-пленяг, окруживших шестерку немочек. Делать было нечего, и поэтому я тоже принял участие в дружеском собеседовании.

— А знаете что, девчата, — сказал Вася Немчинов, — ведь вас повезут в Сибирь!

Но на лицах девушек я не заметил никакого волнения. Наоборот, они весело смотрели на нас и даже улыбались.

— Что, не верите? А я не вру. Ей-богу, повезут вас на Колыму.

— Ну что ты, дурачина, стращаешь нас, — затараторила бойкая блондиночка. — Зря стараешься, все равно никого не напугаешь. Ты лучше постращай вон этих, райхсдойчев. Вот кто хуже пекла боится Сибири. А нам что: мы Сибири не боимся, Сибирь ведь тоже русская земля.

20 августа, ровно в 23 часа 30 минут батальон вывели из лагеря.

Улицы наполнились криком, шумом, гомоном, скрипом тачек и тележек. Ну прямо-таки татарская орда или цыганский табор, кочующий по степям Новороссии.

До вокзала добирались почти целый час. В поезд погрузились поздно ночью, примерно в два часа. В моем вагоне оказалось свыше ста человек.