Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945

В этих русских словах французы чуют родимые звуки. «Савицкий» они переделали в «Stawissky» (герой нашумевшего в 30‐х годах судебного процесса)[837]. «Да-да» истолковали как «dada» (лошадка у маленьких французов), а «быстро» перетолмачили в «bistro» (ресторанчик).

И вот теперь, как только пригоняют нас утром на работу, со всех сторон несутся приветливые французские голоса:

— Bonjour, Stawissky! Stawissky dada! Stawissky bistro!

На черенке моей «персональной» лопаты выжжено «Vive de Gaulle!». Она досталась мне от француза Эмиля, который работает теперь каменщиком.

Де Голль очень популярен среди военнопленных французов. Это, конечно, не диво: генерал заслужил любовь своих соотечественников. Меня удивляет другое: французы до сих пор не могут освободиться от благоговейного чувства к Петену. Для них он герой Вердена[838], спаситель Франции. Никакими фактами, никакими аргументами нельзя их убедить, что Петен изменник.

Я часто дразню французов.

— Jean, — говорю я, — Pétain est traître.

— Pas traître, monsieur Georges, pas traître, — с явной обидой в тоне возражает Жан. — Maréchale Pétain est le héros nationale. Mais Laval vraiment est traître[839].

Они воображают, что совесть Петена чиста перед Францией. Маршал якобы хотел спасти народ от массового уничтожения (massacre). Его ошибка заключается в том, что он приблизил к себе явных предателей Лаваля и Дорио, хорошо не разобравшись в этих людях.

Так думает подавляющее большинство французов-пленяг. А ведь это все люди, равно ненавидящие нацистов и вишистов, глубоко переживающие национальный позор Франции.

Бригада наша интернациональная: четверо французов, трое русских, двое бельгийцев, двое голландцев, один поляк. Часть бригады делает бетон, другая часть прессует из него строительные блоки.

Наш форарбайтер — добродушнейший немец лет шестидесяти — никогда не кричит, никогда не понукает. Мы работаем только тогда, когда на горизонте появляется Фус. Все остальное время простаиваем около станков возле мешков с цементом или подле кучи гравия. Не составляет исключения и наш форарбайтер Август. Он стоит, опираясь на камнеделательный пресс, молча посасывает трубку и лишь изредка перебрасывается словечком-другим с вахманом Максом. А тому «ганц эгаль»[840], работаем мы или нет: с него спросят только за побег пленяги. Но наслаждаясь покоем и трубкой, Август не забывает о деле: «гукает»[841] в ту сторону, откуда обычно выплывает Фус. И лишь только мелькнет за тополями двухметроворостая фигура эсэсмана или донесется издалека его громовой бас, Август подает знак:

— Ахтунг. Фус киммт![842]

Живо хватаемся за лопаты, за рычаги станков.

Хорошо нам с Августом: мы за ним как за каменной стеной. Жаль только, недолго он у нас продержится: переведут на другое место, а то бросят в цухткацет[843]. Мы не раз слышали, как Фус бросал ему упреки, в которых таилась реальная угроза:

— Ду бист, варшайнлишь, хальбруссе одер хальбполе, Август[844].

Августа нисколько не возмущает это подозрение в нечистоте крови.

Вместо ответа он выхватывает у меня лопату (на черенке ее «Vive de Gaulle!»), подходит к поднесенному французом Робером немецкому крафтзаку[845] и резким движением вспарывает ему брюхо. Потом подымает крафтзак за ушки и высыпает цемент на кучу с песком.

Нацисты усилили пропаганду среди французов-пленяг. Они пытаются склонить их на свою сторону, включить во фронт борьбы за «новый порядок в Европе». Пропаганда, проводимая непосредственно самими немцами, не имеет успеха среди антибошевски настроенных французов. Вот почему нацисты засылают теперь в лагеря дориотистов. Мой приятель Жан Пети рассказывал вчера:

— Знаете, Жорж, недавно в лагерь при гуммишуфабрик приехал дориотист из Парижа. Вы, конечно, слышали про Дорио. Он был когда-то членом ЦК КПФ, но потом стал ренегатом и отъявленным фашистом. Когда немцы напали на Россию, он организовал так называемый «французский легион». Но при первой же встрече с русскими, где-то под Бородином, легион почти в полном составе сдался русским[846]. Теперь Дорио снова пытается найти людей, которые согласились бы воевать за интересы проклятых бошей, угнетающих прекрасную Францию. И вот он прислал в Ганау своего подручного — офицера пресловутого «французского легиона». Ну что же, собрали всех французов в кантину, вышел на сцену дориотист в форме гитлеровского офицера и только хотел открыть рот, как раздались крики:

— A bas de traîtres![847]

Свист, шум, топот, выкрики не прекращались несколько минут. Когда в кантине стихло, дориотист начал говорить об опасности, якобы угрожающей европейской культуре с Востока, о том, что французы должны объединиться с немцами для спасения Запада от гуннов… Но тут снова начался шум, раздались крики:

— A bas de traîtres! A bas ces chiens Laval et Doriot![848]

И вдруг в едином порыве все встали, под сводами кантины прозвучал наш торжественный, наш революционный гимн: