Рекламный ролик

— Ничья. Сиротка… — нехотя отозвался Гарькавый. — Да успокойся ты, начальник! Стерва она, пассажиров на вокзале обирает! Выруливает по расписанию к крымскому поезду и клянчит у пассажиров фрукты. Сам видел, как толпа облизывается, когда она виноград жрет, скотина! — взъярился Гарькавый, словно и не понимая, что опечалило Ивина.

— Мож, передумаешь, Олех Палч? — уныло протянул Гриня. — Хропивство однахо…

— Не, Гринь, не умоляй даже, за тунеядство закон есть! Пусть и смывает позор кровью.

«Инициативу одобрять полагается», — с тоской подумал Костя, сознавая, что пути назад отрезаны. Впрочем, судя по полному вымени, сирота в обмен на ласку будет прикармливать их парным молочком…

Ивин покосился на жену путейца: любопытствует из окна, свидетельница…

— Глаза зачем повязали?

— Так ведь дура! Разве оказанное доверие оценит? Брыкаться милашечка не станет, а в лесу ей деться некуда. Впереди нас попрет, сивка! Еще и рюкзак твой ей перегрузим…

— Но, но, мучить-то животное, — сказал Костя излишне строгим голосом, удивившись про себя чуткости Гарькавого.

Отменную тайгу посулил Гарькавый, но малинники в рост человека сразу за мачтами ЛЭП Костя никак не ожидал. Согбенный под поклажей Гарькавый яростно прет напролом через чащобные кусты, и переспелые ягоды осыпаются за ним, словно капли после дождя. Погрести бы их сладеньких горсть за горстью, но Костя лишь украдкой щиплет ягоды и сразу ускоряет шаг.

Снующие над медоносным раем шмели подсказывают оператору кадр: исполинский — в экран — шмель с рифлено-слюдянистыми крыльями протыкает хоботком туго налитую соком, ограненную пупырышками, как рубин, малиннику. Костя огорченно вздохнул: тыщу раз снята-переснята картинка! Впрочем, если косолапого увековечить в малиннике, сгодится и банальная картинка. Сработает на контрасте: два мохнатых сладкоежки — смотрится!

Он не решился скомандовать спутникам привал — эвон разогнались! — только пометил будущий кадр в блокнот.

«Начнете топать, Костюха, ленись первым делом, себя береги в первый день… Организьм слухай!» — поучал вчера Константина хлебосольный путеец. Ночью жена путейца, будить не смея молочно посапывающую надежду документального кино, обшила поролоном лямки его рюкзака.

Яркая киносудьба гостя разбередила захиревшую в чугунном быте душу путейца. До первых петухов тянул он помидорный рассол, озадаченно крякал, почесывал безволосую, в лепешку сплюснутую непрерывным трудовым стажем грудь.

Литые, резиновые пудовые сапоги гостя оскорбили путейца своей непригодностью к долгой ходьбе по лесу. «Дарьмовый ревматизьм!» Путеец поднял на ноги пол-Слюдянки, родню то есть, — миром добыли Косте легкие, в самую мягость разношенные хромовые сапожки. Невозможно, чтобы государственное дело по такому пустяку, как обувка, сгибло!

«Забавный работяга, за ночлег не взял… А ведь нужно было что-то от меня. Нужно было… Ночевать затащил, сапоги…» — озадаченно мыслил Костя, не подозревая даже, что оскорбил святая святых — щедрость коренного сибиряка.

Услыхав мощный, шаг к шагу нарастающий гул, Костик, как колобок обкатил Гарькавого (тот удивленно присвистнул ему вслед), скатился на галечную отмель через прибрежные сырые лопухи и прошуршал до самой воды.

Ошеломила Ивина не столь сама река, хлещущая вдоль елового коридора тугими, чистыми струями, сколь галька. Нестерпимо яркая, сухая, одинаково крупная, словно расфасованные куриные яйца. Ледяные брызги оставляли на солнечной стороне отмели влажные мазки.

«Вот она, Сибирь-матушка! Подрастет сын Лешка, вместо югов — сюда!» — с восторгом подумал Костя.

— Му-жи-ки! — завопил он, презрев солидность. — Му-жи-ки!

— Ну… мужики… Чаво горлопанишь! Сам мерин разве? — нелюбезно охладил его Гриня.

— Река! Красотища! — уже тише, но по-прежнему с восторгом восклицал Костя.

— Ну… Вода… Жрать хочешь?

На недоуменного Ивина Гриня смотрит исподлобья, с непонятной лютостью и, будто бурлак с веревкой через плечо, пытается вытянуть козу из прибрежных кустов смородины.

Оптимист Костик…

— Личный состав экспедиции, слушай мой приказ. Обедаем здесь! На берегу пустынных волн!

Но дружки почему-то не спешат распаковывать рюкзаки. Гарькавый с достоинством буддийского монаха на лице перебирает лепестки ромашки.

— Нет. Снова нет. Еще раз нет. Милый мой человечек, есть иль оно вообще — счастье в жизни?

От риторического вопроса Константину не по себе. Переспросил на всякий случай с юморком:

— Огромное, с арбуз?

— Я, милый человек, с тобой не шуткую! — демонстративно обиделся Гарькавый.

— Если по-школьному, как помню, судьба человека в собственных руках, — осторожничает Ивин.

— А для меня, человечек мой сладенький, веришь-нет, поболтаться возле настоящего кинооператора и есть первое мне на зубок счастье… Не жа-а-а-аловала нас судьбишка с Гринюшкой, — вконец печально протянул Гарькавый.

Костя заерзал на топляке.

— Спасибо, Олег!

— Спасибочки, мне спасибочки? Гринюшка, слышал, клянись тогда, Константин, — ни одним упреком не омрачишь нашу светлую дружбу! — с жертвенным пафосом воскликнул Гарькавый, ткнул оператору под нос для поцелуя окатыш вместо креста.