Рекламный ролик

Однако потешать собственной униженностью, игриво подмигивать, мол, кишка тонка, робяты, перед вами, было уже некого. Оба спали в палатке — гнули окрестные кедры храпом разбойничьих глоток — свинцом бы залить их…

Константин стиснул свинцовую битку в кармане штормовки — груз для закидушки на налима и, громко всхлипывая, слизывая с губ солоноватые вкусные слезы, пополз к своему спальному мешку.

Солнечный свет известил Ивина о начале дня. Он тотчас потянулся к кофру с «Конвасом» — на месте, родимый…

«Все-таки уважают, чертяки, кино! — с тоскливым смешком подумал Костя. — Сонного ограбить — одно удовольствие».

Недоверие к рабочим вроде как и исчезло. Не прибили во сне, не ограбили, что еще желать от чудаков? Да и дорогу назад в Слюдянку ему не найти… Он смахнул кисточкой пыль с холодных голубоватых объективов и выбрался наружу.

Иней окрасил каменистые гривы, литые корни кедров, каждую травинку и гриб. Солнечные лучи спицами пронизывают дым костра. Если и снимать лесную чащу, так именно сквозь легкий дымок, прошитый косыми, утренними лучами. Хаос стволов и веток сразу разделится на отдельные планы, и до каждого дерева, куста прочувствуется расстояние. В рюкзаке у предусмотрительного Кости покоится целая обойма дымовых шашек. Он воспрянул духом. Сейчас даже бежевая нательная рубаха на Грине кажется ему интересным цветовым пятном.

Гриня потрошил рыбину с перламутрового отлива брюшком и нежно-розовыми, как сосочки, пятнышками по мясистой спинке. В маломощный туристский котелок рыбина не уместилась, и Гриня отхватил топором сначала хвост, потом и голову.

— Зря! — облизнулся Костя. — В голове самый смак. На червяка? Место покажешь?

Гриня сумрачно кивнул на Гарькавого, показалось Косте, что с неприязнью кивнул… Гарькавый дрожит в мокрых трусах — отжимает воду из брюк.

— Я, я поймал нашей слюнявочке на завтрак.

— Олег, зачем с такой желчью? Поставь себя на мое место…

— Место я твое в… видал! — отрезал Гарькавый.

Константину не понравились глаза: слишком настоящая полыхнула в них ярость.

— Ох и гну-у-усно выражаешься, Олег. А я-то собрался пригласить тебя на съемки…

Гарькавый секундно замер, как перед фотоаппаратом, снова ожил, кинул на посеребренную инеем траву влажно-тяжелые брюки.

— Вот ладненько! Вот добро! Гринюшка, скидывай свои.

— Чаво, чаво, Олех Палч. Не слухал я, — бестолково забубнил Гриня, не решаясь на прямой конфликт.

— Штаны! Живо!

Гриня растерянно оглянулся на Костю, ища и не находя у того поддержки, потом торопливо, виновато как-то снял свои сухие брюки и протянул их Гарькавому.

Костю неприятно поразили синюшные, одутловатые ноги с выколотой на бедре остроухой собачкой. «Шустика не забуду», — разобрал Костя под остроухой собачкой.

— Веди! — бесцеремонно толканул Гарькавый в спину.

Костя вспомнил вчерашний посвист топора, чуть было не пал наземь.

«Хамило… Стелил ласковыми словечками — заманить лишь бы! Кокнут еще чего доброго… Фигу с маслом дамся!» — посуровел он. Призвал себе в помощь то настырство, за которое мать звала его «вылитым тятенькой».

— Извини, Олег, буду сейчас критиковать тебя, — по-мужицки круто начал Костя. — Меня коробит твой хамский тон. Пусть не повезло на приличное воспитание, но неужели жизнь тебя так корежила, что унизить человека для тебя — удовольствие?

Гарькавый взглянул на Костю с приветливым любопытством.

— Всамдель моей житухой интересуешься иль испугался?

Вместо ответа Костя радушно перекинул лямку кофра с камерой на плечо Гарькавого. Под десятикилограммовым доверием Гарькавый счастливо тряхнул плечами, подхватил кофр еще и рукой.

— Стихи хочешь, Костьк? — спросил он неожиданно дружелюбно.

— Попробуй, оценю…

— Жизнь моя по острым ситуациям,Словно кровь стекает по ножу.

Кто я? Дон-Кихот беспечный странствий,Всем ветрам земли принадлежу…

Читал Гарькавый о войне. Читал угрожающим голосом, в такт рифмам срубая соцветия пижмы. Каждый стих был о человеке с искалеченной судьбой, который бесцельно плутает по жизни, в отчаянии сокрушая чужие безвольные судьбы….

Костя стыдливо ужасался, всем телом он ощущал зловещий жар, излучаемый Гарькавым. Он ненавидел сейчас свои пухлые, сдобные плечи, предательски детские губы, выдающие любовь хозяина не к взрослым напиткам, а кипяченому молоку. Вспомнил, как для киноальманаха «Урал» снимал встречу ветеранов 63-й добровольческой танковой бригады. Старики с орденами на пиджаках суетились, не зная, куда встать, как поглядеть перед зрачком его киноаппарата. А он с отстраненно-строгим лицом сладостно покрикивал на бестолковщину… Страх, понял сейчас Костя, да, страх и стыд перед танкистами заставил его тогда пижонить! Страх, что вдруг струсил бы в первом же бою?

— Значит, война-пожарища? Твои стишата? — наигранно-беспечным голосом спросил Ивин умолкшего Гарькавого.

Гарькавый с бешенством секанул вичкой воздух и, не удостоив Костю ответом, пропустил вперед себя.

— Топай, кукла! Стишата…