Реквием по живущему

В сумерках отец внезапно вырос на нашем пороге, и бабка вскрикнула, приняв его тень за огромный кувшин. «Здравствуй, мама,— сказал он.— И не плачь». Но она уже голосила, бежала к нему с раскинутыми в стороны руками. Дед, встревоженный криком, спустился по лестнице в хадзар и встал посреди комнаты. Потом одним взглядом приказал дяде поднести ему скамейку, уселся на нее и, приосанившись, подобрал ноги, глухо произнес: «Пусти его, женщина. Отправляйся к себе. Тебя позовут, когда мы закончим». Бабка отпрянула от отца, утирая платком слезы, и покорно двинулась на женскую половину. («Проходя мимо твоего деда,— признавалась она мне, светлея глазами,— я попросила: дай ему подышать твоим домом. Там он потерял свои волосы. Он потерял там даже свой запах. Дай ему вновь обрести сперва запах... Но он только сурово взглянул на меня...») Старик сурово взглянул на нее, и она быстро пригнула голову, прикрыла рот платком и шмыгнула за перегородку. «Чем это ты так обмотался?» — спросил дед у отца, и тот ответил: «Шкуры, тряпки, глина... Я смазывал их глиной, чтобы не разваливались. Путь был длинный». И дед спросил: «Ты жалуешься?» — «Нет,— ответил отец.— Но путь был неблизкий».— «Ты сам его выбрал,— гневно произнес старик.— А теперь похож на женщину. Толстую женщину».— «Это глина. Глина да грязь,— сказал отец.— И я не жалуюсь. Я вернулся...» Старик пошамкал ртом, поморгал, смахнул соринку с ресниц, потом сделал знак, и отец подошел, встав от него в двух шагах, дед разглядывал свои руки и готовился что-то спросить. Потом тщательно отыскал на полу точку, установил на нее свою палку и крепко оперся о нее, подавшись вперед: «Говорят, ты дел натворил? В преступники, говорят, пошел? На человека напал? Кого-то там ограбил? Род свой опозорил?.. Ну? Правду говорят иль врут? Отвечай!» Отец помолчал, посмотрел деду прямо в глаза и сказал: «Насчет грабежа — вранье. На человека — нападал, да только не со зла, а чтобы в ворах не ходить. Ну а из преступников я уже вернулся...» Старик покряхтел, стирая пот со лба и оправляя одежду, шмыгнул носом, высморкался, опять стер мокрый лоб, потом поднялся на ноги и сказал: «Вот и ладно, что вернулся. Здравствуй, сын!»

А во время ужина не удержался и спросил: «Ну а там, в Сибири, как? Тяжко, поди, приходилось?» Отец выпрямился, отодвинул тарелку, положил на стол отломленный кусок чурека и сказал: «Там холодно и жарко. Трудно и очень трудно. Там много людей и много нелюдей, а погибают и те, и другие. Но чаще те и другие выживают и остаются терпеть. Там нет друзей, но иногда тебе спасают жизнь, а иногда забивают до смерти. Мне тоже спасали жизнь, но вот до смерти так и не забили. Я повидал там всякое. Случалось, там было страшно, но бывало и весело. Однако чаще всего бывало просто тоскливо. От тоски там много бед. От тоски там все беды. Если нет, так почти все. Остальные — от веселья. А хуже всего там время. Оно там больше, чем сама Сибирь. И я испил его все, до последней капли. Я сыт им по горло, так что давай про это больше не вспоминать».

Он и не вспоминал, пресекая любые расспросы или просто отмалчиваясь. Отец никогда не вспоминал про Сибирь, и я его тоже не распытывал — быть может, потому, что он носил ее в себе, в своей походке, осанке и глазах, в крупных руках, когда они лежали вниз ладонями у него на коленях или на нашем столе, когда всей тяжестью памяти отдыхали от всякой, даже самой пустяшной, работы, а я смотрел на них и думал, спеша, о том, что руки эти способны на многое. Порой мне казалось, что они способны на все. Наверно, с того дня, как он возвратился, поняли это и дед мой, и бабка, и дядя, с которым в ту ночь отец улегся спать в кунацкой. Было уже очень поздно и темно, когда что-то подсказало дяде, что брат не спит. Он привстал с постели, вгляделся во мглу и, разобрав по чуткой тишине, что отец ждет, внезапно спросил: «Завтра-то что делаешь?» Спросил — и сам удивился своему вопросу, потому как в доме уже был человек, решавший за всех, чем им завтра заняться, и человек этот спал на месте старшего в другой комнате. Но, видать, что-то было такое в поведении отца, что заставило дядю мучиться в кромешной тьме с добрый час (в обществе полунезнакомца, бывшего ему вдобавок еще и братом, но почти на восемь лет пропавшего из его взрослеющей жизни), прежде чем заговорить и задать столь глупый вопрос. И ответ ему был: «Иду с Барысби на охоту». Тут уже дядя мой просто подскочил от неожиданности и прокричал потрясенным шепотом: «Как?!» А отец вздохнул в темноте и спросил: «У тебя есть ружье?» И дядя ответил, что есть у старика. «Своего, стало быть, у тебя нет,— заключил отец и сказал: — Займи у кого-нибудь. Только не у Одинокого». И дядя сказал: «Значит, ты с Барысби уже виделся? Значит, не по прямой сюда шел?» — «Да,— ответил отец.— с ним мы завтра вдвоем идем на охоту».