Религия и социализм. Том I

А Христос? В этой легенде слишком много смирения, но и здесь прорывается демократическое чувство, и здесь, творя, оно предвосхищает будущее, улавливая смысл своей судьбы.

И здесь богом провозглашается человек. И кто же он, откуда? Мессию ожидают с четырех концов света, но не из недр трудового народа. Но он пришел из того Назарета, о котором все говорили, «что может быть доброго оттуда». Это не царь и не военачальник и не богач — это плотник. Но сидя в храме среди мудрецов, он уже поражает их хоть и незрелой речью. Труд скороспел, а Маркс недаром говорил о гигантских детских башмаках рабочей мысли. Мудрецы из мудрецов должны будут признать в еще младенческом Труде — Мессию. Благородный Оуэн, пламенный Бакунин, глубокий Маркс — склонились перед яслями рождавшегося пролетариата. Его жизнь полна лишений, но среди унижения, ходя в грубой своей одежде около блистательного храма цивилизации, он, в гордом сознании своего величия, говорит: «Могу разрушить сей храм и вновь построить его в три дня». Это сознание Трудом своей творческой и разрушительной силы переполняет злобой сердца его врагов, хранителей старого храма. В порывах гнева не пытался ли Труд гнать торгашей и банкиров из храма жизни, в котором они хищнически воцарились? Не поднимался ли он на гору Фавор, преображаясь в одежды своего будущего, наполняя мир неожиданным сиянием своего обычно темного и долу опущенного лица? Разве великие дни Коммуны, «Интернационала» не были Фавором пролетариата? Почему миф совпадает с действительностью? Потому что во многом угадывает самую душу истории, выражает аспирации человека, в данном случае как раз униженного класса древности, и когда сроки исполнения его надежд приближаются, — события несут в себе отголоски стародавних ожиданий.

И на гору Голгофу всходит новый Мессия, кровь его лилась, его пригвождали к кресту. И глумясь говорили ему: «ты, освободитель мира, освободись–ка сам из каторг тюрем и могил, куда уложили мы тебя за твои порывы». Но нельзя убить Труд, он воскреснет и продолжит свою проповедь, свою тяжкую борьбу, он понесет снова свой крест, от Голгофы к Голгофе, по пути, уставленному крестами, ибо воистину не один раз умирает Спаситель Мира.

Но придет оный день. Мстительный гений Микэль Анджело развернул его гневную красоту на стене Сикстинской капеллы. А, вы ожидаете второго пришествия? Вы ждете благостного Христа в белых ризах с аккуратно расчесанными на две стороны власами и бородой, как у молодого священника, с хрупким телом слабого идеалиста?! — Нет! — он не таков, кричит вам своими мрачными красками пророк Буанаротти, — он придет молниеносным Гераклом, юным, разящим, мстящим сокрушителем миров, могущим в три дня все низвергнуть и все воссоздать. И гордые властители, клеветники, эксплуататоры, эгоисты и лицемеры низринутся в пропасть в воздухе, трепещущем от звенящей меди грозных труб архангельских. И подымутся из могил предшественники великого дня для суда перед лицом нового человечества. Благо тому, кто будет почтен, и он войдет в Пантеон благодарного потомства. Горе тому, кто запачкал своими делами страницы истории человечества. Они будут закреплены в памяти Вида как отталкивающие уроды в его семье.

Старые мифы, старые упования протягивают руки новым. Придите, поэты великого движения, художники завтрашнего дня: вдохните новую жизнь в ветхие мифы, творите новые — покажите человеку его уясненный, его просветленный образ в душу потрясающих, восторгом захватывающих символах, придите содействовать росту всечеловеческой симпатии и солидарности, свяжите золотыми связями художества прошлое с грядущим.

Однажды я слышал, как даровитый филолог оплакивал жалкую судьбу Эроса.

Для древнего грека, говорил филолог, Эрос был самым милым из богов, он изображал его в виде нежного юноши, блистающего гибкою красотой молодого тела, уже сильного, уже мужского, с челом полным мысли, глазами полными спокойной любви, устами полными сладкого очарования. И посмотрите, что сделалось с ним в позднюю эпоху античного мира: он превратился в толстячка купидона, вооруженного игрушечным луком, его лебединые крылья, созданные для полетов к дальним небесам, превратились в крылья голубя, стрекозы, мотылька. Игривый дух любовных интриг и наслаждений! И в виде шаловливого проказника Путто воскресает он во время Ренессанса. Еще и теперь можно встретить его: он служит для украшения варварской залы купеческого дома вперемежку с «пукетами», неуклюже барахтаясь на обоях и потолке. Вырождение любви. Христианство понимало любовь, но иначе. Это была любовь самоотвержения и страдания, её трогательный образ был–птица Альканост, клювом разрывающая свое сердце, чтобы кровью своею напоить птенцов, которых она любит. Но где теперь символ любви? Не умерла ли любовь?