Рембрандт

— Он не плохой человек, — проговорил, наконец, тот. — Только безнадежно легкомыслен. Жалко и досадно, что старик Вондель слишком близко принимает к сердцу его банкротство… Ну, идем. Мои друзья уже зовут меня.

Перед тем как заснуть в этот вечер, Титус вспоминал: огромный светлый зал. За длинным столом сидят смуглые и светлолицые люди, высокие бокалы с искристым вином похожи на красные сосульки. Филипс, улыбаясь и болтая, обходит стол и пьет с друзьями. Он, Титус, впервые почувствовал себя здесь мужчиной среди мужчин, они признали его и приняли в свой круг, как сына Рембрандта ван Рейна. Изредка он взглядывает на крупное, неспокойное лицо молодого Вонделя, который то шепчет ему что-то на ухо, то принимается громко говорить, Титус ощущает вкус пряного, крепкого вина; потом он видит, как они с Филипсом возвращаются домой. Они идут молча. Вдруг Филипс останавливается и говорит:

— Ты еще не рассказал мне об отце.

Титусу страстно хотелось открыть Филипсу душу. Неожиданное дружеское участие давнишнего отцовского ученика тронуло его, да и выпитое вино располагало к откровенности. Но он стеснялся поверить кому-то свои мысли: а вдруг Филипс высмеет его, с шутливой беспечностью похлопает по плечу, — такого ответа на свое грустное повествование он ни за что бы не вынес, и он только сказал:

— Зайди к нам как-нибудь.

Несмотря на сумерки, он заметил, как покраснел Филипс. Некоторое время они опять шли молча; потом Филипс заговорил, но уже совсем другим голосом:

— А… Дюлларт еще у вас?

Титус с удивлением взглянул на него и покачал головой:

— Нет, все разъехались.

Филипс был, по-видимому, несколько разочарован, но и доволен. Взяв Титуса за руку, он остановился и произнес:

— Ну, так я скоро буду у вас. Кланяйся от меня отцу.

Титус долго раздумывал над этим кратким разговором.

Ему показалось, что он наконец понял, что заставило Филипса так поспешно уехать; бегство его долго оставалось для Титуса загадкой. Непонятное чувство овладело им: жизнь все шире и шире открывала перед ним свои тайны и все более волнующие и даже пугающие перспективы. Но он знал, что Филипс ему друг, и радовался его возвращению в Амстердам. И какой бы он ни был, Титус не осуждает его.

V

Через несколько дней, доставив Клаасу Берхему часть заказанных офортов, Титус возвращался домой через Городской вал. Вдруг позади него раздался чей-то знакомый, сиплый голос, окликнувший его по имени. Оглянувшись, он увидел мощную фигуру в развевающемся по ветру плаще и узнал молодого Вонделя. В первый момент Титус обрадовался встрече, но стоило Вонделю подойти поближе, как Титусу ударил в нос отталкивающий и тошнотворный дух винного перегара, а когда они зашагали рядом, молодой ван Рейн убедился, что Вондель изрядно пьян.

Йост ван ден Вондель бессвязно болтал, не дожидаясь ответов собеседника.

— Пойдем-ка со мной, — сказал он. — Как ты живешь, малыш? Говорят, ты все еще торчишь у этого Герардуса ван Лоо? И никаких видов на лучшее будущее? А впрочем, времена-то нынче действительно плохие, трудные времена!.. Все эти войны, банкротства… Уж кому-кому, а честным купцам и честным художникам от них солоно приходится.

Голос Вонделя упал до хриплого шепота.

— Разве неверно я говорю? Вот если бы я или твой отец были жуликами, тогда, юноша, о, тогда, вероятно, мы могли бы позволить себе и собственный выезд и загородный дом на берегу Фехта.

Вондель так неистово и беспорядочно жестикулировал, размахивая руками, точно хотел из пустоты вызвать вожделенные образы, грезившиеся ему во сне и наяву. Раньше чем Титус успел опомниться, он подхватил его под руку и увлек в один из переулков.

— Послушай-ка, — проговорил он, — и твой и мой отец — оба одурачены. Они даже не знакомы между собой, но мы, их сыновья, хорошо понимаем друг друга. Мой отец — поэт, твой — художник. И оба они, говорят, единственные в своем роде. И у обоих — ни кола ни двора. Попал и я под колесо разрухи. Но разве я виноват в этом? Проклятые датчане! Старик мой знай сидит себе на Бельте. Да, да. Что же поделаешь, должен же он выкупить мои векселя! Тебе, небось, с три короба наврали про меня? О, я знаю, на мой счет не перестают сплетничать, как, впрочем, не перестают судачить и обо всех порядочных людях.

Титус слушал с отвращением, однако не без любопытства. «Да он пьян», — подумал он снова, и им овладел какой-то неизъяснимый страх перед молодым Вонделем.

— Амстердам — город дерьма и золота, — продолжал Вондель младший громко и неугомонно, — город торгашей и пресмыкающихся! Какое-то скопище денежных акул и предателей! Говорят, будто я веду очень уж разгульную жизнь? А ты покажи мне тех, кто не старается залить вином, заглушить пляской и развеять песней сердечную тоску! Ненавижу лицемерие! Как это говорится у моего отца?

Зачем религию мы славим, ваша честь,И прикрываем ей насилье, ложь и лесть?

— Кому же лучше знать об этом, молодой человек, как не нашим отцам?

Титус брезгливо отстранился. Но Вондель младший снова крепко ухватил его под руку.