Рихард Феникс. Море. Книга 3

А после последнего поджога, когда повозка скрылась за углом, а по мостовым уже стучали каблуки стражей, бросившихся на поиски сбежавшей из тюрьмы преступницы, да, её, Шермиды Лэнга-Лэнга, она поняла, что ещё долго не вернётся в этот город. И тогда отправилась к дому старого садовника. Тот в своё время тоже жёг дома и лавки, которые возникали на месте некогда ухоженных, выращенных его родичами парков. Но старика не осудили, и без того ему жить оставалось недолго. И там, возле дома потомственного садовника, в корнях дерева, Шермида и спрятала ненавистную алую каплю. Но после «Жжёной девы» наконец осознав, что в старой книге были не байки, она вернулась в Лагенфорд, чтобы забрать тайный символ Братства. Забрать и сбежать. Но ей не позволили.

Филиппа будто её и ждала. Забрала под крыло, предложила опеку, работу. А Шермиде тогда больше всего хотелось уехать в Заккервир, к сыну. Она сожалела, что не сделала этого сразу. Ведь когда привёдшая к суду шальная мысль жечь бордели пришла ей в голову, Шермида уже была на сносях. Не зная точно от кого, она радовалась, что кандидатов всего двое, и обоих она любила очень сильно. И тогда, взяв «отпуск», чтобы посвятить себя своей миссии, Шермида наконец родила и отправила младенца с кормилицей подальше из этого прогнившего города. И теперь, найдя в лице Филиппы и поддержку, и надзор, приняла эту разлуку с сыном как воздаяние, хоть деньгами решив компенсировать годы своего отсутствия.

Проклятые воспоминания…

Она вдавила камешек в ладонь, будто желала его расколоть. Безуспешно. Тот вновь и вновь жалил её, оставляя следы среди старых шрамов, нанесённых этой же каплей цвета крови. Руки пылали, а тело знобило. В распахнутое окно ветер бросил прошлогодний, отживший своё лист.

Филиппа подчинила себе Шермиду. И метис верила, что это спасёт её народ. Даже будучи наполовину Чародейкой, своим племенем она считала Энба-оленей, а сердцем мира — Ярмехель. Старый добрый город-форт, который полнился правилами, принципами, пережитками прошлого, чопорными традициями, церемониями, где наследование власти было священно и переходило от отца к сыну беспрерывно от сотворения Детей Богов по эти дни. Всё шло своим чередом, даже когда вокруг всё рушилось из-за упрямства Патерио-Энба, так и не нашедшего себе преемника, нового хранителя сердца мира.

Этой бессмысленной упёртости Шермида понять не могла. Энба-олени — её народ, её семья. За них она готова глотки грызть, ложиться под кого угодно, отдать и силы, и кровь ради процветания своего народа. А во главе его стоял старый упрямец, уже проживший больше, чем отведено соплеменникам. Безумец, о чьих невразумительный приказах нет-нет да и просачивались невнятные сплетни. Например слух о том, что Патерио-Энба нарочно оттягивал постройку цепи для налаживания быстрого торгового пути через реку Разлучинку. И чего тем добивался, было неясно.

Но кое-что изменилось за время ссылки. Нет, раньше. Гораздо раньше, когда она встретила тех двоих. Не Энба-оленей, а всего лишь человека и Феникса. Да, род её презирал остальные виды, считал их недостойными не то чтобы содружества, даже одобрительного взгляда. Но эти двое изменили всё, показали, что кроме противостояния, вечной лжи и страха есть кое-что ещё. Любовь.

И теперь Шермида жила ни столько для своих прошлых ценностей, а сколько для настоящих. Сын, внук и эти двое, которые, наверняка, сейчас её презирают. Она их оттолкнула, чтобы не втягивать в это ещё больше. Она готова была их отталкивать каждый раз при встрече… И сердце обливалось кровью, а ненависть к самой себе крепла.

Узкая комната в угловой башне особняка двенадцатого советника полнилась шорохами и звуками из сада, раскинувшегося под окнами. И этот дом с бесшумной прислугой был молчалив. Хотя ещё недавно он, одна из его комнат, была пронизана голосами близких Шермиде людей. Она даже не могла произнести их имён, чтобы не запачкать. Урмё и Нолан. Те, кого она действительно любила. И теперь, если бы ей предложили выбрать между ними и всеми Энба-оленями, ответ был бы очевиден.

Но вот с сыном и внуком всё сложнее. Они не видели её ни разу, лишь старая кормилица изредка присылала письма, подтверждающие, что посылка с деньгами дошла. Шермида откупалась как могла. Она считала себя недостойной зваться матерью, ведь просто посылая все деньги, не купишь тех лет, проведённых в разлуке, не отдашь тепла, объятий, долгих разговоров, любви. Особенно любви, которой у Шермиды было так много, что хватило бы на всех, кто бы ни попросил. Но те, кого она хотела одарить своей любовью, не просили, а другие принимали как данность, втаптывая её сердце, и без того разбитое, в грязь.

Мысли рваными потоками выхлёстывали из фонтана памяти. Она была уверена, что он захлебнётся там, на «Жжёной деве», что всё прекратится. Но боль, унижения и злость заставили жить. Жить и помнить.