Родник Олафа

– Ишо батя строил, – говорил Степка. – И лодку ён сам долбил долотушкой да топором выбирал сердцевину. Скоко годов ушло, а все ишшо ключима[175]. Но я хочу новь, да поболее. Чтоб туды хлебцов накласть, крупы насыпать, милоть[176] взять, дерюжкой все покрыть, да и пойти вниз, до Кыёва, али вверх, на… на… эту… Вазузу, слыхал?

Сычонок ответил, что нет.

– Знать, ты не с Вазузы, – проговорил Степка Чубарый. – А с откудова жа ты?

Сычонок насупился.

– Точно не с Каспли?

Сычонок махнул рукой, вызывая Степку наружу. Они вышли. Сычонок расчистил землю перед сараюшкой и начертил извилистую линию.

Степка наблюдал. Сычонок указал на нее и вопросительно взглянул на Степку Чубарого.

– А-а… – догадался тот. – Река суть. Днепр?

Сычонок досадливо мотнул головой.

– То бишь… Каспля?

Сычонок кивнул.

– Ну?.. Твоя?.. Не?.. А где твоя-то?

Сычонок тогда и пририсовал другую извилистую линию – Гобзу.

– А?! Так! Твоя?.. Ага. Как жа зовется?

Сычонок молчал.

– Погодь, погодь… – Степка скреб лысый затылок, дергал себя за густой чуб. – Ну… как жа яё… А! Ельша!..

Сычонок в досаде перечеркнул свою схему.

– Не?.. Чиво брешешь-то? Там токо Ельша и есть, а то я не ведаю? Я все реки и ручьи по княжеству ведаю, все! – распалялся Степка Чубарый. – Я на реке родился! Мамка через Днепр переправлялась, я и запросился из яё поруба-то. И получил речную волю. Прям в однодеревке батькиной. Послед ракам да судакам скормили. И я бывал с батькой – на Соже бывал? Бывал! – считал Степка, загибая пальцы. – На Вопи бывал? А то якоже! По Ливне плавал по весне за бобрами? Знамо дело, плавал с дядькой Правшой. Мне бобер из кляпцов[177] палец отъял, вона. – И он показал обрубок большого пальца на левой руке. – И все я реки тута ведаю. А ты брешешь, аки пес блошивый.

Сычонку снова хотелось врезать по угреватому носу этого Чубарого. Конь и тот смышленее! Они стояли друг напротив друга, готовые снова подраться. Но тут Степку окликнули. Они обернулись. Из крайней сараюшки высунулся седой сухой дед. Лицо его было как вяленая рыбина. А волосы будто заснеженная прошлогодняя трава. Дед в зевке открывал рот с единым желтым зубом.

– Степка ты Чубарый, – ворчал он, – токо соснуть наладился… всю ноченьку с лучиной сомов бил…

– Дед Повадин! Гой еси[178]! – крикнул Степка Чубарый. – Много ль наколол?

Дед отряхивал бороду от крошек, медленно потирал широкие ладони, снова зевал.

– Ну, с десяток… али поболее…

Степка загорелся.

– Покажь!

– Хм, быстрый якой. А мой Андрейка побыстрее: уж все на Торгу, небось, распродал.

– А-а… – протянул Степка разочарованно.

– А вы тут чаго собачитеся? Хто с тобою? Никак чернец?

Степка посмотрел на Сычонка.

– Да хто яво знат.

– Не видал допрежде, – говорил старик, всматриваясь в Сычонка. – Чё лупишь свои глазы-то? Али с мирянами не баить обет поклал?

– Ён немко, дед Повадин.

– Немко? – переспросил дед, окончательно просыпаясь. – Ишь, притча якая. И куды вы наладилися?

– Да… свезти хочу до Смядыни.

Дед кивнул.

– С Борисо-Глеба, выходит.

– Ага.

– Дак… помолися тама за деду Повадину, – попросил старик.

– Помолится, – пообещал Степка Чубарый.

– Крючковатому носу недолго дыхать… Вскоре и сам за вас слово замолвлю, иде надо, – молвил с усмешкой старик.

И Степка шагнул в сараюшку и потянул однодеревку. Сычонок хотел ему помочь, но тот наказал ему взять весла да закрыть замок, а ключ под камень сунуть. И пока он тащил лодку к Днепру, Сычонок забирал весла под мышку, закрывал заржавленный замок, клал ключ под камень. Дед сел на чурбак и смотрел, как Сычонок в мешковатой рясе и съезжающей набок скуфейке усаживается в однодеревку, как Степка Чубарый нагибается и отталкивается ногами, запрыгивает в стремительно движущуюся узкую лодку, и та качается сильно, зачерпывая низкими бортами днепровскую воду, и тут же Степка Чубарый начинает грести слева и справа, пока и мальчонка с яркими васильковыми глазами тоже не берется за весло, и так они отплывают вниз. Степка гребет с одного борта, малый в рясе и скуфейке – с другого. Вскоре он снимает скуфейку, и ветер речной раздувает русые длинные вихры.

Дед глядит, шамкает беззубо и, видно, о чем-то далеком и невозвратно утекшем мыслит. А может, и ни о чем вообще. Так, сидит на речном солнышке, смотрит на чешую золотую Днепра-батюшки да слушает вечно злых и молодых чаек.

8

С утра к монастырю потянулись подводы с камнем. Как и обещал князь, началась подготовка к строительству каменного собора в монастыре. Камень везли на ладьях по Днепру откуда-то снизу, на пристани выгружали, перекладывали на подводы, а тут уже рядом и до монастыря. Игумен Герасим ходил вельми озабоченный, все кружил вокруг деревянной церкви и колокольни, не решаясь приступить к разбору, – как храм-то порушить?