Романески

Что тот же де Коринт несколькими годами позже оказался в роли предателя, затем — при обстоятельствах, по правде говоря, неясных — в роли убийцы, особенно удивить нас не может. Вовсе не обязательно, чтобы у предателя или убийцы недоставало мужества! Разумеется, смущает предположение, будто его воинские подвиги — всего лишь бессовестный подлог, а точнее, были заимствованы у товарища по учебе, следы которого среди сумятицы военных лет навеки потеряны. Нечто похожее рассказывают о подвигах, совершенных графом на ниве Сопротивления, о подвигах тем более недоступных для проверки, что они имели место в районе и в период, особенно трудно установимые, а пережившие его люди сегодня о нем говорят уже не так охотно, как в момент освобождения территории, а если и высказываются о вызывающем интерес эпизоде, то с очень большими недомолвками. Увы, коли де Коринт присвоил себе заслуги и славу настоящего героя, то он рискует выглядеть еще более мерзко по той причине, что, как утверждают некоторые, вовсе не был сторонним наблюдателем его исчезновения.

Похоже, именно такой де Коринт вдохновил меня на создание двуличного главного героя — Бориса Варисса versus

Жана Робена, — действующего в фильме «Человек, который лжет», в более литературные источники которому я дал три следующих персонажа: традиционного героя, по имени Дон-Жуан, царя-узурпатора Бориса Годунова Пушкина и Мусоргского и, наконец, лжеземлемера К., пытающегося взять приступом замок в романе Кафки.

Дон-Жуан — это человек, который сделал свою речь, дерзкую, изменчивую и противоречивую, единственным фундаментом своей истины, своей личной истины — человеческой, — способной существовать лишь в данный момент и противостоящей Истине Божественной, вечной по определению. Мир — это свобода. Дон-Жуан это знает, чувствует всем своим телесным существом. Именно вольнолюбца осуждает в его лице общество. Он любит молодых женщин, потому что они его слушают, своей плотью обогащая его речь; именно от них в конечном итоге он обретает свое хрупкое существование. Он убивает отца, как убивают царя, и это есть идеологический закон, претендующий быть законом божественным. Любой отец, решивший его выслушать, тут же перестал бы быть отцом. «Хороших отцов нет», — писал Жан-Поль Сартр, который из ненависти к себе и всей своей расе намеренно, но несправедливо, путал папу, провидение очага, с Папой Римским, охранителем догмы.

Борис Годунов — это лжеотец и убийца. Он погубил царевича Дмитрия, вверенного его попечительству последнего сына Ивана Грозного, чтобы стать царем вместо него. Он правит как абсолютный монарх. Но до самой смерти его будет преследовать дважды воплощенный судья, коего простое наличие постепенно доведет его, Бориса, сначала до сумасшествия, а затем до гибели: во-первых, это призрак убиенного дитяти, который появляется, как привидение, чтобы потребовать плату за преступление (нельзя окончательно упразднить божественную истину, являющуюся истиной общества, без чего не было бы возможной свободы); во-вторых, более телесная фигура нового лжеца, монаха Григория, выдающего себя доброму, доверчивому народу за последнего сына Грозного, чудом восставшего из могилы. Сей Лжедмитрий сколотил в Польше — предварительно добившись благосклонности дочери сандомирского воеводы — войско из авантюристов и просто недовольных властью людей, войско, в которое вскоре влились все обездоленные люди Московского царства. Последние слова, произнесенные во время рокового приступа безумия, были: «Я царь еще». Почти таков же был вопль другого безумного императора, Калигулы Альбера Камю, заколотого кинжалами заговорщиков: «Я еще жив». Несомненно, именно это прокричал раненый драгун с гравюры, прежде чем исчезнуть в грязи Рейхенфельса под ногами бешеных лошадей своих ста двадцати товарищей по оружию.

Как известно, отношения К. с законом были сложными: он прикидывался более наивным, чем был на самом деле, и, так сказать, невинным, в то время как в действительности был скорее изворотлив. Сначала он делал вид, будто его пригласили (как землемера — почему бы и нет!), между тем как никто ни о чем его не просил. Затем он стал удивляться, отчего его встречают недостаточно уважительно. Он жаловался, спорил, торговался. Подобно своему брату Йозефу из «Процесса», он охотно соблазнял встречавшихся на его жизненном пути молоденьких женщин, рассчитывая превратить их в союзниц. Он налаживал контакты, выжидал, требовал, упрямствовал. Грубое обхождение не производило на него никакого впечатления. Постепенно он обнаружил себя вынужденным использовать побочные пути, способные привести к намеченной цели, все ближе подходя к заветным воротам, которые, как ему было прекрасно известно, можно было преодолеть лишь ценой жизни или смерти (свобода которой тут же исчезла). Он постоянно выдавал себя за жертву, тогда как именно он домогался власти в «замке».