Романески

В своих ухищрениях он оказывался ведомым чем-то вроде интуитивного знания всего того, что касалось закона. Этому удивляться не следует: закон никогда не вставал перед ним открыто, во весь свой рост. Он сам был законом и… преступником. Его речь, антиномичная, настойчивая и бессмысленная под своей резонерской видимостью, без которой он, однако, был ничем, — это сам текст книги. Если «Человек, который лжет», вопреки критике (скорее лестной, хотя явно очутившейся в затруднительном положении), был встречен публикой в штыки, то, несомненно, потому, что одобренный план фильма имел целью построить на этот раз некие повествовательные структуры — средствами изображения и звука, — основанные на превращении путем раздвоения любого знака в его противоположность подобно тому, что происходит на уровне «характеров» с центральным действующим лицом, а именно с Борисом/Робеном. Таким образом, здесь мы имеем дело с историей, го и дело ускользающей от нас.

Театром всех этих ранее описанных сражений теперь является внутренняя структура фильма. Каждый элемент рассказа — каждая декорация, каждая сцена, каждая фраза диалога, каждый предмет — как бы подорван внутренним надломом и, тут же, подозрением в том, что, если он появится вновь, то только в другом месте и перевернутым в обоих смыслах слова: и вернувшимся обратно, и вывернутым наизнанку. Вся история, таким образом, движется вперед, единственно благодаря уничтожению каждой вещи в ее противоположности. Тем временем Борис Варисса следует ритуальным путем: он говорит, он спохватывается, он говорит опять, он фантазирует, он придумывает самого себя, он постепенно внедряется, благодаря своим речам, произносимым во враждебном ему замке, он захватывает одну за другой постели девиц, нападает на воспоминания о погибшем участнике Сопротивления, пытается присвоить себе почитание, предметом которого был этот последний, и, само собой разумеется, в конце концов убивает отца, предполагая окончательно занять его, хозяйское, место. Но в своих расчетах он забывает о своем двойнике, вплотную стоявшем за его спиной, о том самом, заменить которого собою вознамерился, а именно о так называемом соратнике, настоящем

герое, «настоящем», ибо его имя было начертано на воздвигнутом в центре села памятнике погибшим участникам Сопротивления: сиречь имя Жана Робена. Борис изгнан как пария и как призрак и загнан в лес, из которого он вышел (Urwald), тогда как Жан возвращается молча, уверенный в себе, как само правосудие. Именно Жан, добрый, воскресший из мертвых сын, человек, свобода которого была уничтожена во имя Права, именно он займет место отца и станет править возвращенным к порядку гинекеем.

Традиционный конфликт, безжалостно противопоставляющий плохому, как всегда, отцу фатально дурного сына — еще в раннем детстве — обязательно, как утверждают, окажется источником будущего восстания против Закона. Я уже говорил тем не менее, что никогда не испытывал позыва к убийству, разве что чувство некоторого соперничества — по отношению к тому, кто меня породил, вскормил и чью фамилию ношу. «Никогда сознательно

», — не колеблясь, ответят мне стражи психоаналитического порядка. Хорошо. Поговорим о «сознательном». Сознательно я испытал совершенно другое. Разумеется, отрицание было заранее отвергнуто и отведено нашими доками. Но отказ от отрицания как раз и является врожденным дефектом всех замкнутых систем, не перенесших ни пустот, ни отступлений, ни разногласий.

Я твердо верю в то, что мне самому пришла в голову мысль сделаться биологом и агрономом. Однако, поскольку я не был конфликтным ребенком, в ту пору отец вполне мог бы под прикрытием полного семейного согласия выбрать для меня и без моего ведома любое другое дело. Конечно, не так должно бы обстоять с профессией писателя. Когда, приняв внезапное и трудно поддающееся оправданию решение, я оставил Национальный институт статистики и экономических исследований (где в продолжение трех лет вместе с шестью другими инженерами, окончившими наши главные высшие учебные заведения, принимал участие в редактировании и создании популярности основанному Альфредом Сови журналу «Этюд э конжонктюр», чтобы заняться сочинением романа «Цареубийца», ни единого слова которого еще написано не было), я, естественно, должен был бы услышать от отца массу упреков. Ничего такого не произошло: внезапный обрыв так удачно начавшейся карьеры не вызвал со стороны родителей ни воспрепятствований, ни внушений, между тем как я обретался в очень скромном семейном очаге. Этот первый роман Галлимар отверг (в ту пору такой приговор служил отрицательной оценкой, достойной доверия), но, невзирая на это, когда, всего несколько лет спустя, я позволил себе рецидив, уйдя из Института плодов и колониальных цитрусовых культур, дабы полностью отдаться написанию «Резинок», снова все было хорошо: мне предоставили ничем не ограниченную свободу, при этом не выказав ни малейшей досады.