Романески

Бывали приступы и более тревожные, хотя менее продолжительные. На фронте папа служил сапером, и его основным занятием было то, что называется минной войной, делом, вероятно, чрезвычайно страшным, воспоминания о котором его преследовали лет десять. Под нейтральной полосой между двумя передними линиями фронта саперы рыли подземные туннели, на скорую руку их укрепляли, а затем на глубине пяти-шести метров проползали по еще более узким ходам и устанавливали мины под вражескими траншеями. Но и противник рыл туннели, естественно, под окопами нашими; и так далее; в конце концов саперы зарывались в землю так глубоко, что уже никто не знал, французы или немцы взорвут врага первыми. Папа иногда рассказывал (правда, очень скупо) об этой жизни заживо погребенных, о глухих ударах немецких кирок, доносящихся со всех сторон, то все более частых, то вдруг смолкающих чтобы возобновиться с еще большей интенсивностью и нервозностью, отчего сердце в страхе сжималось до боли, но надо было — вопрос жизни и смерти — точно определить направление работ противника и расстояние, на котором они велись, и внести соответствующие изменения в работу свою. Старшина Роб-Грийе подрывался несколько раз, отсюда и его многочисленные ранения…

В раннем детстве я часто видел, как папа просыпался ночью из-за кошмара. Он, будто привидение, вдруг поднимался во весь рост в своей широкой хлопчатобумажной рубашке, выбирался из смятых простыней и, бегая по нашей крохотной квартирке, орал: «Гасите кальбомбы!» Мама, все еще сидевшая в кресле в столовой, спокойно положив на стол газету, отводила мужа к кровати и, дожидаясь, когда он уснет, ласково с ним разговаривала, как с бредящим от жара ребенком: «Siehst du, Vater, den Erlkonig nicht?»⁶

Затем она принималась успокаивать своих перепуганных малышей. Кальбомбами, должно быть, назывались рудничные лампы, которые надлежало быстро гасить перед взрывом, не знаю зачем… А может, наоборот, он кричал, чтобы кальбомбы зажгли? Точно уже не помню.

Отец сам охотно соглашался с тем, что был не вполне нормален. Это его никак не беспокоило. Он говорил с усмешкой: «Мне кажется, что у меня в черепе груз принайтовлен плоховато…» Объяснял он это не возрастом поздно зачавших его родителей, а войной и ранениями в голову, с которыми с нее

пришел. Долгие годы отец тягался с соответствующими министерствами, таскаясь по судам и экспертам, чтобы его официально признали «умалишенным». Он настойчиво требовал, чтобы сверх мизерного ежегодного пособия ветерана войны, имевшего лицевое ранение и боевые награды и получавшего пенсию и т. п., ему выплачивали дополнительную компенсацию (значительно более крупную) за хроническое помешательство как результат черепных травм, полученных на фронте от ударов взрывной волны, осколков снарядов и так далее. Однако эксперты уговорам не поддавались, а городские власти всякий раз отказывали папе в иске, отвечая, что, возможно, его здоровье действительно расстроено, но бои, в которых он участвовал, тут ни при чем!

Его «плоховато принайтовленные грузы» напоминают мне другое бывшее у нас в употреблении выражение, которым мы пользовались для обозначения тоскливого настроения или тяжелого душевного состояния: «У меня ленты в голове» или «У меня от этой истории в голове образовались ленты»… Выражение это было взято из сказки Киплинга «Нарушитель движения», в которой затерянный посреди опасных вод между Зондскими островами смотритель маяка сходит с ума, сидя у себя на верхотуре и изо дня в день глядя на тянущиеся параллельно одна другой по морю, там, внизу, бесконечные ленты пены от кильватерных струй кораблей. Виновниками этого невыносимого зрелища он считает суда, покрывающие этими полосами его некоторым образом собственную территорию, а также пол его жилища и даже мозг. Он начинает в ответ на запросы посылать ложные сигналы, чтобы корабли более не тревожили воды узкого пролива, за которым он надзирает и с которым себя отождествляет…