Романески

Конечно, было трудно выстаивать по семьдесят два часа в неделю у автоматического станка, особенно каждые вторые семь суток в ночную смену; конечно, было мало приятного и еще меньше полезного питаться гнилой картошкой, плававшей в какой-то вязкой жиже; конечно, зимой было холодно и вода часто замерзала в бутылках, стоявших у нар, где заменявшие нам матрасы мешки, набитые соломой, кишели огромными клопами; конечно, у нас не имелось других укрытий от частых ночных бомбежек, кроме тех, которые одним воскресным днем мы, как могли, выдолбили в промерзшей земле, покрытой снегом, — но немало и немцев жило в точно таких же условиях, не говоря уж о тех, кто воевал на русском фронте.

Но нас не мучили и не держали за колючей проволокой. В округе было множество сторожевых вышек, но построены они были для предупреждения пожаров, которые могли вспыхнуть в окружающем сосняке. Во время очень непродолжительного периода обучения, когда у нас было немного больше свободного времени, а работа не так изматывала, мы даже имели возможность съездить в город на концерт, или вечером поужинать в деревенском трактире, или погулять по окрестностям (наши пропуска иностранных рабочих нам позволяли перемещаться в радиусе ста километров вокруг завода, с условием своевременного возвращения в лагерь, до которого было сорок пять минут езды на поезде). Было начало сорок третьего года. Стояла теплая погода. Настроение у всех было хорошее. Воздушные налеты происходили редко. Пахнущие смолой сосновые леса находились под защитой надписей: «Здесь курят только поджигатели». Дикие косули подпускали к себе очень близко и смотрели на нас ласковыми глазами праведников.

И даже с наступлением зимы, когда наше положение на заводе заметно ухудшилось, представление о царившем в доброй Германии порядке оставалось неизменным. Стоявшие по обочинам белокурые дети все так же улыбались; городские тротуары по-старому сверкали чистотой; природа умиляла своею опрятностью, будь то пора зеленая или белая; безупречного вида солдаты вермахта все еще маршировали, чеканя тяжелый и крепкий шаг и басовитыми голосами распевая в унисон воинственные песни; поезда, как обычно, прибывали по расписанию; рабочие, как положено, вкалывали; конечно, порою, сидя в прокуренном зале ожидания, приходилось ждать состав, запаздывающий из-за какой-то аварии на пути, вскоре, однако, устраняемой; офицеры-отпускники (с усталыми лицами под козырьками плоских и жестких фуражек) делились яблоками с французскими студентами, рассказывая им о том, как они любили Париж, собор Парижской Богоматери и «Пеллеаса»⁹

.

Порядок нарушала только американская или английская авиация, которая, не принося заметного ущерба военной промышленности (зажигательные бомбы, похоже, предпочитали наши скромные бараки импозантному заводу «МАН»), методично уничтожала нарядный средневековый городок и заметно сокращала то, что оставалось от сна в нашей новой жизни каторжников, делая ее еще более утомительной. И, когда, на пределе сил, разбитый суставным ревматизмом, я оказался парализованным на своем матрасе, меня перевезли в подземный госпиталь в одном из пощаженных районов (Ансбах), где врачи и медсестры занимались мной вполне нормально и даже мило.

Перед зданием Нюрнбергского вокзала стояло колоссальное, нарисованное мрачными красками панно, на котором были изображены сцены преступлений и безумия (пожары, насилия, убийства, террор и массовые расстрелы), освещенные апокалиптическим светом и снабженные следующей надписью, начертанной готическим шрифтом: «Победа или большевистский хаос!» Нынче более, чем когда-либо, мы знаем, что на самом деле речь шла совсем о другом. В СССР царит не хаос, а нечто прямо противоположное. При советском режиме тоже именно абсолютный порядок порождает ужас.

Но вдруг все это рухнуло и выяснилось, что простодушные и щедрые военные, красивые и аккуратные фельдшерицы, яблочки дружбы, доверчивые косули и светлые улыбки детишек были шуткой или, скорее, представляли собой лишь половину системы, половину внешнюю, ее витрину. Теперь люди в ужасе увидели задворки этой системы (беззвучные крики и немой смех кошмаров), где безумные солдаты втихую резали детей, фельдшериц и косуль.

Можно припомнить и кое-какие случаи, тогда нас вдруг поражавшие, — этакие моментальные трещины, пробегавшие по гладкой полированной поверхности витринного стекла, быстро заклеиваемые успокоительным «в конце концов — это война», которое в действительности не объясняло ничего… В одной из нюрнбергских булочных среди аккуратно выведенных объявлений типа «В понедельник магазин не работает» или «Просим уважаемых покупателей хлеб руками не трогать» однажды я прочитал и такое: «Евреям и полякам пирожные не отпускаются». Вот так человеческие существа оказались поделены на неравноправные категории.