Романески

Именно здесь со всей ясностью встает передо мной необратимый антагонизм между понятиями «порядок» и «свобода», в грубых чертах, воплощенных в стереотипированных образах немецкого и еврейского народов. Ибо так, в частности, объясняется ксенофобия постоянно-переменного масштаба, которая принудила нас отстранить евреев от нашего сообщества (между тем как они часто были французами на протяжении нескольких поколений) для того, чтобы попытаться создать союз с немцами, которые, при любом положении вещей, ими — нами — еще не были никогда, зато всегда стояли за правое дело, то есть за порядок.

В своем стремлении бороться с опасным вирусом инфекционного отрицания и метафизического страха (сиречь — свободы) мои родители, конечно, были далеки от того, чтобы пытаться изобрести новое «окончательное решение». Они благополучно довольствовались «разумным» numerus clausus⁷, на котором настаивал Моррас. Подобно многим честным гражданам во время оккупации мы, естественно, не знали, что нацисты приступили к операции совсем иного рода. Этого не ведали даже сами депортированные евреи. Что до моей матушки, то она находила их организованное поголовное уничтожение столь немыслимым, что до самой смерти, наступившей в 1975 году, упорно отрицала реальность геноцида, усматривая в соответствующих сообщениях лишь сионистскую пропаганду и фальсификацию документов: разве не пытались нас убедить также в том, что немцы были ответственными за систематические расстрелы польских офицеров, захоронения которых обнаружены в Катыни?

Преступную снисходительность к беде (воспринимаемой как неизбежность) и повседневное отчаяние мы находили в романической прозе, которую, говоря честно, поглощали с жадностью (особенно, пожалуй, я и мама), невзирая на определение «еврейская литература», которым пользовались у нас дома для ее обозначения. Вот выбранные наугад несколько походя занесенных в эту категорию книжек, коих авторы необязательно были иудейского происхождения: «Прах» Розамонд Леман, «Тэсса» Маргарет Кеннеди, «Состояние в квадрате» Кесселя, «Джуд Незаметный» Томаса Харди, а также огромная трилогия Якоба Вассермана («Дело Маурициуса», «Этцель Андергасг» и «Йозеф Керховен») или еще «Ребекка» Дафны дю Морье. Думается, Луи-Фердинанду Селину очень повезло, когда его официально признали антисемитом и правым: иначе «Путешествие» и «Смерть в кредит», остающиеся для меня двумя великими книгами, без колебания оказались бы брошенными в тот же мешок, что, впрочем, не помешало бы их с удовольствием перечитывать…

С этого места моей повести мне все труднее и труднее продолжать говорить «мы», когда речь заходит о семейной идеологии. Я собрался было упомянуть романы Кафки, но вдруг вспомнил, что они были мною прочитаны лишь после войны и что к тому времени я уже стал не тем, кем был прежде. Конечно, люди никогда не бывают одними и теми же, изменяясь час от часу. Год 45-й явился для меня воистину переломным, ибо мои личные отношения с порядком оказались глубоко испорченными с момента Освобождения и главным образом после вступления союзных войск в Германию, за которым последовали ежедневные чудовищные откровения о материальности лагерей и мрачном ужасе тайной стороны национал-социализма. (Камеры газовые или иные — в моих глазах между ними нет никакой разницы, так как мужчины, женщины и дети умирали миллионами, не будучи повинными ни в каком преступлении, разве лишь в том, что были евреями, цыганами или гомосексуалистами.)

Лично я возвратился из Германии в конце июля 1944 года (может даже, в начале августа — точно не помню), как репатриированный санитар, проведя год на принудительных работах и месяц в госпитале. Но мое пребывание в Нюрнберге очень мало просветило меня в том, что касалось истинной природы нацистского режима. Трудовой фишбахский лагерь был самым обыкновенным; в нем вперемешку оказались сербские крестьяне — жертвы массовых арестов, французские рабочие (в большей или меньшей степени добровольцы), молодые шарантцы и парижские студенты, виновные в том, что родились в 1922 году (десятка три учащихся из Сельхоза и Гриньона⁸, помещенные туда, как и все остальные стали специализированными рабочими одного из военных заводов после тщетных попыток устроиться на работу в сельском хозяйстве), а также множество лиц других категорий и национальностей; но лагерь был огромным, и мы знались только с обитателями трех-четырех соседних бараков, прикрепленных к одной и той же столовой и одним и тем же коллективным клозетам.