Ромейское царство

Несмотря на суровости жизни, рядовой ромей отличался склонностью к сентиментальности, эмоциональным взрывам и порывам острого сострадания к обездоленным. Жестокий мир не был в состоянии умалить его готовность к добровольному подвижничеству. Лишенный уверенности в своем благополучии, даже состоятельный византиец жил под гнетом реальной опасности оказаться среди низов общества. Его томили чувство греховности жизни, догадка о своем затоптанном человеческом достоинстве, о неестественности рабской покорности судьбе и случаю, которые целиком зависят не от него, а от воли Господа Бога и каприза правящего самодержца и его служителей. Каждый понимал в меру своего разумения, что богатство и слава преходящи, судьба изменчива, а донос и клевета в одночасье способны разрушить самую сытую и независимую жизнь. Поэт и интеллектуал конца X в. Иоанн Геометр в одной из лучших своих эпиграмм под названием «Жизнь и море» так философски заключил по этому поводу:

Сходны жизни и моря пучины: соленая горечь,

Чудища, зыби и мрак: в гавани краток покой.Моря дано избежать: но на каждого демон воздвигнетБури мирские, увы, много страшнее морских.

Византиец между христианством и язычеством

Византийская культура, как, собственно, культура средневекового мира, безусловно была диалогична. Это факт. Но вот объяснение ее диалогичности, амбивалентности, двойственности найти гораздо сложнее, хотя примеров хватает с избытком. Очевидно, дело в историко-культурологическом анализе, который имеет свои тонкие особенности, не всегда понятные для менталитета современного общества, даже если это сообщество христиан. Английский писатель-путешественник Генри Мортон мудро заметил по поводу таких наблюдений: «Можно думать о легковерии Средневековья и его невежестве, но можно также поразмыслить о вере и красоте мира, где временами земля и небо будто соприкасались; и позавидовать той эпохе искренней веры, как в средних летах мы иногда с грустью припоминаем экстазы и восторги детства».

Какими были эти экстазы и восторги для верующего византийца, какую причудливую смесь веры и суеверия они представляли в ту эпоху? Другими словами, что представлял собой рядовой ромей как христианин и житель государства, в котором христианство стало государственной, единственно узаконенной религией?

Восточные Отцы Церкви были категоричны: после смерти душа человека попадает либо в благоухающий светлый Рай, либо в зловонный, темный Ад — места, находящиеся вверху, выше земли, и внизу, во внутренности земли, но вне координат нашей пространственно-временной системы. Промежуточного положения, которое подсказывало западное богословие в виде Чистилища

, — места между Раем и Адом, где душа огнем очищается от грехов, — они не предлагали и до конца противились этой идее, полагая, что участь всех живых и умерших, даже некрещеных младенцев и дохристианских праведников решит только Божий Страшный Суд в конце мира. Это накладывало на верующего ромея особую ответственность. Никакой иной возможности спастись не было. Жуток, мучителен был переход к вечности, к Богу. И так короток, что не поймешь, где испытание духа, ниспосланное благой силой, а где козни трансцендентных сил, бесов, падших духов, демонов. Ада ромеи боялись не меньше, чем пыток и палачей. Кровь застывала в жилах при одной лишь мысли о жутких муках вечных, страшных, невыразимых страданиях. В пыточный застенок не каждый заглядывал, зато насчет вечного, неумирающего огня, ужасных «озер огненных», уготованных грешникам на том свете, знали сызмальства. Да и фантазия играла безудержно, так или иначе подталкивая человека к жизни христианского подвига как единственному пути к тому, чтобы избегнут вечного мучения.

По преданию, икона Спасителя обратилась к нарушавшему заповеди Христа и накопившему множество грехов византийскому императору Маврикию: «На этом свете хочешь мучен быть или на том?». Грешник, разумеется, выбрал этот свет и в 602 г. получил сполна: свергнутому, опозоренному, ему перед собственной казнью довелось пережить смерть своих пятерых детей и жены Константины, которым на его глазах были отсечены головы. Таков был воспитующий пример веры, если так можно выразиться, воплощенный в практику суровой ромейской реальности.

* * *