Роскошь нечеловеческого общения

Крюков натянул одеяло на голову, надеясь, что Греч вдруг по какой-то причине забудет о нем и уйдет из дома. Жена-то уже поехала куда-то, Крюков слышал, как она прощалась с мужем, как хлопнула за ней входная дверь. Забудет о нем Греч, закрученный неотложными делами, умчится решать свои проблемы, а он, Гоша Крюков, незаметненько останется до вечера на превосходном, мягком и широком диване под толстым одеялом. Этот диван сейчас ему был нужнее всего на свете. Нужнее даже, чем сто граммов опохмелки, которыми Гоша в подобных случаях никогда не пренебрегал.

И куда все делось? Ведь ночью сидели на кухне, беседовали задушевно, как друзья… А теперь? Ну, конечно, Греч не выгоняет его впрямую, грубостей не говорит, но интонации, которые слышал в его голосе Крюков, значили гораздо больше, чем любые грубости.

«Ишь ты, насобачился за время мэрства своего, — подумал Крюков. — Прямо как генерал с подчиненными… Командный голос, однако, выработал. Так и подмывает вскочить, в струнку вытянуться… Слушаюсь, мол, ваше благородие… Тьфу ты, пропасть…»

— Георгий, вставайте. Нам пора уходить, — в очередной раз донесся до Гоши голос хозяина.

Остаток ночи действительно получился задушевным. Греч и Островская были, конечно, удивлены визитом ночных и незваных гостей, но быстро поняли серьезность происходящего и, что удивило Крюкова, еще быстрее поверили в то, что он им рассказал. Поняв же, в чем дело, сели на кухне — Островская все куда-то звонила, но это не мешало беседе Гоши с бывшим мэром, — на столе появилась бутылка водки, неохотно выданная хозяйкой, и Крюков совсем размяк.

В гостях у Греча был еще и Радужный, с которым Гоша был прежде знаком. Сейчас ректор Института даже не узнал его. Только после объяснения Греча Радужный идентифицировал полупьяного избитого оборванца с прогрессивным писателем Крюковым. Однако, завидев на столе водку, ректор быстренько ретировался, сославшись на то, что он вообще не пьет, да и время ночное. На работу утром, то да се…

Беседа же с Гречем затянулась почти до утра. Гоша почувствовал себя очень уютно и выложил бывшему мэру все то, что сбивчиво излагал Карине Назаровне. Кстати, Карина ушла вместе с Радужным, но Гоша этого даже не заметил. Он говорил о предназначении человека, о смысле жизни, о тяжелом времени для страны — обо всем, что наболело у него за последние годы. Когда бутылка почти опустела, Греч предложил Крюкову лечь в гостиной. Это не вызвало у писателя никаких возражений, и через несколько минут удовлетворенный и умиротворенный Крюков уже спал без сновидений и ночных кошмаров, которые частенько мучили его в запоях.

«Как удобно быть героем в кино. Или в литературе… Гром, дым, ты падаешь с мужественным выражением лица и с аккуратным красным пятнышком на белой рубахе. А вокруг бегают враги, сверкают фотогеничными лицами. И не больно, и не страшно, зато невероятно красиво и трогательно. А в жизни? Шорох домашних тапочек, сухость во рту, головная боль, грохот посуды на кухне и слякоть за окном, слякоть, в которую, хочешь не хочешь, а придется сейчас выгребать. Вонючие дырявые сапоги, замасленный ватник, щетина на подбородке… Герой. Все, Гоша. Ты свою функцию выполнил, предназначение исполнил, теперь свободен, дружище. Всего доброго. Have a nice day!»

— Гоша!

— Встаю, — деланно-бодро выкрикнул в ответ Крюков.

Гоша выполз из-под одеяла и сел на диване. Похмелье было очень серьезным. Голова раскалывалась, все тело противно дрожало. К тому же пришла отвратительная неуверенность в движениях — Крюков знал, что ему сейчас будет очень сложно добираться до дома. В таком состоянии он обычно шарахается от каждой машины, каждого встречного пешехода, пропускает тех, кто нагоняет его сзади, — ему кажется, что любой движущийся предмет или человек только и ищет столкновения с больным Гошей, только и норовит задеть его, толкнуть, сбить с ног и пройти или проехать по нему. Очень неприятное состояние, что и говорить.

— Иду, — снова крикнул Гоша, хотя Греч, кажется, и не ждал новой информации. А ждал он — Крюков убедился в этом, выйдя из гостиной, — только того, когда же гость, наконец, натянет свои грязные сапоги и выметется из квартиры на лестницу. По крайней мере так расценил Крюков взгляд бывшего мэра, который стоял в прихожей, держа в руках пальто.

— Георгий, — сказал Павел Романович, — что же вы так заспались?

В голосе Греча Крюкову слышалась искусственность, неискренен был хозяин дома, раздражен, торопился очень. А Крюков его задерживал. Ну, понятно… Большой человек… Что ему до такого мелко… мелко… Гоша сбился.

— Мы вас будили к завтраку, — продолжал извиняться Греч, — но никак не могли поднять… Сейчас уже некогда. Спасибо вам огромное, еще раз хочу сказать — мы очень вам благодарны за то, что вы предупредили… Это очень, очень важно. Я всегда к вашим услугам, Георгий, если что…

— Ладно, чего там, — пробурчал Гоша, натягивая ватник. «Мелкотравчатый» подвернулось слово, которое он искал еще мгновение назад, но сейчас это было уже не актуально.