Российский колокол №7-8 2016

Ничего не выходит, я будто по кругу хожу, будто близко к чему-то важному, что объяснит мне всё.

Почему песок вместо воды, почему родители убегают от меня, а когда зовут, и я пытаюсь подойти – рассыпаются?

Почему, почему?

Почему Лена не разрешает мне есть с ними, я уже не помню, когда я ела в последний раз, столько «почему» и ни одного «потому что»…

Я не стала вставать, не стала делать зарядку, не пошла умываться песком и решила вообще сегодня, а есть ли сегодня или это длится один и тот же день, ведь здесь всегда сумерки, и ночь отличается ото дня только тем, что я лежу в забытьи или притворяюсь спящей.

Райские яблочки

Пришла Лена.

– Вставай, – говорит.

Вырвала у меня книгу – откуда взяла!

– Где взяла – там уж нету, – улыбнулась я, а прозвучало какое-то мычание, но Лена всё поняла:

– Ты что-то съела здесь?

– Нет, что ты, ничего, только хотела взять одно райское яблочко из варенья.

– Какого варенья! Я же тебе говорила.

– Говорила, да, – мычу я, – ну и что? Вы же едите здесь, я тоже хочу.

– Да у тебя температура, – Лена приложила ледяную, как приятно, руку к моему лбу, – ладно, спи.

Я опять провалилась в забытье.

Когда проснулась, то поняла по разговору надо мной, что Лена привела старшего. Когда здесь кто-то заболевает, приводят старшего, я не открыла глаз и лежала слушала, что они надо мной говорят:

– Что ты от меня хочешь? Я же не маг. Я мёртвый маг. Я не могу ничего поделать – пусть всё идёт своим чередом.

– Но она же ещё может уйти отсюда?

– Боюсь, что нет. Ты её предупреждала, чтобы она ничего здесь не ела?

– Да. И что?

– Не знаю, похоже, что она не послушалась. Ну что теперь выяснять, что, когда, где? Может, она теперь будет счастливее, чем прежде. Ты сколько народу пыталась спасти?

– Много.

– Что, кто-нибудь ушёл отсюда на своих ногах?

– Да.

– Кто же?

– Ты не помнишь, разве? Алекс. Алекс-то, которого она притащила сюда и плакала, когда он здесь «умер»?

– Да.

Я пыталась лежать в своём шкафу смирно, чтобы они продолжали разговаривать. Я всё поняла. Алекс – это тот, которого я нашла у реки и притащила сюда и пыталась выходить – умывала песком, выносила на себе на улицу, а он умер. Значит, если он здесь умер – он выжил там, в дневном мире, а мы здесь, в сумеречном, ни живы, ни мертвы, и я пока ничего не ела с ними, ещё могу вернуться туда, в дневной мир. Если захочу. А вот захочу ли я? И почему столько времени здесь находятся мои родители? Потому что я так сильно их любила, пока была жива? Не отпускала? А теперь они вдвоём зависли здесь?

Я теперь знаю, что нужно делать.

Я так и пролежала без движения, пока надо мной разговаривали старший и Лена. Не обнаружила себя. Лена будет грустить или нет, когда я уйду? Она привыкла ко мне. Заботилась. И почему она не уходит – тоже кто-то там, на солнечной стороне не отпускает её своей любовью. Кто: неужели Алекс? Как он оказался на границе? Что она почувствовала, когда я приволокла его прямо к ней? И как она смогла отпустить его туда, а сама осталась здесь?

Лена и старший ушли.

Я лежала и слушала, как шуршит по стенам осыпающийся из швов бетонных плит песок. Немного похоже на течение воды, но только немного. Я как ни странно чувствовала себя хорошо и похоже знала, что мне надо сделать.

Я оставила книгу «Борьба за огонь» в своём книжном шкафу, в котором спала – для Лены как сувенир на память – там, куда я собираюсь, мне книги не нужны, хотя это единственное материальное, что я любила в прошлой жизни.

Я надела всё своё, что у меня осталось – своё бельё, застиранное песком. Оно почти не пахнет затхлостью, туфли мои, кенгурушку и джинсы, подаренные Леной, с мелким песком во швах, как ни вытряхивай – невозможно избавиться, и пошла в тот подъезд, где последний раз видела родителей. Я шла тихонько, не знаю, почему. Я поднялась на четвёртый этаж и встала у знакомой двери – она выглядела совсем как в моём детстве – коричневый дерматин, простёганный ромбами, я так хорошо помню его – и он сейчас выглядел почти как новый. Я остановилась у приоткрытой двери и прислушалась:

– Ну вот, – сказала мама, – она теперь знает, где мы.

– Ну, сколько можно прятаться, – сказал папа, – она попала сюда, и как бы мы не хотели – вряд ли она вернётся на солнце.

– А ты, я вижу, этого не хочешь.

– А ты? А тебе не надоело ждать её здесь?

– Надоело, но я могу потерпеть ради неё.

– Главное, мы с тобой вместе, – сказал папа своим добрым голосом.

Я сделала шаг.

Голоса стихли, я прошла по узкому небольшому коридору и остановилась в дверях большой комнаты – за окном синие сумерки, под потолком горит люстра – тарелка, пятиугольная, матовая белая, по ней красные линии, складывающиеся в треугольник, с другой стороны – ответный ему, между ними – ломаная золотая линия, сколько раз в детстве я изучала её, когда болела, а отец читал мне «Борьбу за огонь».

Мама смотрит на меня и качает головой из стороны в сторону – не ходи, мол, не надо, а папа наоборот, говорит:

– Ну вот и ты, наш кисёп. Кисёп – это пёсик наоборот, мы в детстве частенько так играли: переворачивали слова задом наперёд.