Российский колокол №7-8 2016

Далеко впереди, позади станционных построек тоже крики «ура», перестук ружейных выстрелов.

– Корниловцы в тыл зашли! – на бегу бросил подполковник. – Не выдал Неженцев, вовремя поспел.

Бой закончился быстро.

Еще мгновение назад люди кричали, стреляли, тыкали друг друга штыками, готовые, казалось, голыми руками рвать противника… И вдруг на тебе – тишина. Только одиночные выстрелы – добивают спрятавшихся большевиков, да стоны раненых. Своих раненых, потому что чужих приканчивали без малейшего сострадания. В этой войне пощады не давали и не просили.

Николай Андреевич присел, привалился плечом к пристанционному забору из крашеного в веселенький голубой цвет штакетника. Сплюнул под ноги густой тягучей слюной. Ярость и накал борьбы сменились отупляющим холодным безразличием. Что-то кричал, надрываясь, Марков. Кажется, благодарил. Подполковник осматривал личный состав, недовольно качал головой, подсчитывая потери.

Окруженный десятком текинцев прорысил вдоль станции Корнилов. Такой же усталый, как и его мышастый калмыцкий жеребец. Трехцветное полотнище флага трепетало на длинном древке в руках темноликого командира конвоя.

– Что худо, Николай Андреевич? – Петров задержался на секундочку. – Не те ваши годы, чтоб в штыки бегать.

– Пустое, Иван Карпович, – отмахнулся ротмистр, – не в таких переделках бывал. Вы Сережу не видали?

– Подпоручика Ларина? – ротный посуровел.

– Его.

– Боюсь вас огорчить. Знаю, вы к нему как к сыну относились…

– Оставьте, господин полковник, я ж не барышня кисейная. Что с ним?

– Видел, упал. Как вдоль насыпи бежали. Вроде споткнулся, а сейчас нигде не вижу.

– Спасибо, пойду поищу, – Николай Андреевич поднялся – усталости словно и не бывало.

Подпоручика он нашел, как и сказывал подполковник Петров, у подножья высокой железнодорожной насыпи. Сергей лежал лицом вниз, подтянув колени под живот, словно собирался встать. Но встать уже не мог. Никогда. Тонкая струйка крови перестала течь из простреленного виска, загустела, слиплась сосульками на русом вихре.

Ротмистр сел, где стоял – на влажный, покрытый капельками росы щебень. Прикрыл остекленевшие глаза покойного.

– Прости, Ученик. Если сможешь… Стань тем, кем всю жизнь мечтал.

Заскрипели камешки под подошвой сапог.

– Ротмистр Пашутин, – подошедший поручик дернул щекой, поправил висящую по-охотничьи – дулом вниз – винтовку, – подполковник зовет.

– Передайте подполковнику – сию минуту буду.

Поручик ушел быстрым шагом, поддерживая правой, здоровой, рукой заведенную в перевязь левую.

Пашутин наклонился над телом Ларина, расстегнул шинель и вытащил из внутреннего кармана изящный, вырезанный из желтоватой кости амулет – сжавшийся для прыжка зверь, по виду – волк, но с головой человека. Секунду, другую постоял в бездействии. Только глубокая морщина легла между насупленных бровей. Потом тонкие и обманчиво слабые пальцы сжались, напряглись. Амулет хрустнул и осыпался на едва проклюнувшуюся травку – одни верхушечки, не поймешь, какую именно – костяной крошкой.

3

Март утверждался в своих правах. Все чаще пригревало солнце, озимой пшеницей зеленели поля.

Добровольческая армия ползла волнистой кубанской степью, как раскормленная до немыслимых размеров тысяченожка-кивсяк. Огрызалась ружейным и редким артиллерийским – каждый снаряд на счету – огнем от наседающих разрозненных отрядов Автономова[1] и Сорокина[2]. Вышибала яростными штыковыми ударами из станиц и хуторов наиболее упорные группы красных, зеленых, серо-буро-малиновых…

Дружно, корниловцы, в ногу,С нами Корнилов идет;

Спасет он, поверьте, Отчизну,Не выдаст он русский народ…

Николай Андреевич Пашутин шагал по изувеченной тысячами сапог, вспоротой тележными колесами земле. Шагал в колонне Офицерского полка. Несмотря на пятьдесят прожитых лет не отставал от молодых и не «пас задних» в стычках. Однако смерть Ларина что-то надломила в его душе. Ротмистр ни с кем не заводил разговоров, словно немой. Только кратко, зачастую односложно, отвечал на вопросы. На привалах чистил винтовку или молчал, опять-таки, глядел в одному ему видимую даль.

После ожесточенного сопротивления под Усть-Лабинской большевики неожиданно оставили станицу Некрасовскую без боя.

Изрядно поредевшая рота Петрова набила покинутую избу на краю станицы, как петербуржцы конку в день тезоименитства государя-императора. Полыхала жаром печь, дожирая остатки брошенных неизвестными хозяевами стола и лавок. О том, чтобы прилечь, отдохнуть не шло и речи. Пашутин привалился поясницей к стенке, немало не заботясь о том, что вымазывает венгерку о затертую побелку, опустил голову на колени. Постарался хоть ненадолго забыться во сне.

– Совсем плох наш ротмистр, – долетел до его ушей приглушенный голос.

Наверное, произнесший фразу офицер надеялся, что не будет услышан. Напрасно. Николай Андреевич не только расслышал, но и узнал голос – корнет Задорожний.