Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век

Деградация социалистического сознания, отмечает Португейс, заключается в том, что «гражданина вышибает с его места, завоеванного в крови великих революций, рабочий». Вместо того чтобы противостоять культурной деградации, русские социалисты, напротив, попытались обратить этот процесс себе на пользу и возглавили его. Большевики довели до логического конца эту «сумеречную тенденцию» социализма на умаление «принципа гражданина» и возвеличение «принципа рабочего». Но ведь «как только исчезает критерий гражданина, исчезает и критерий свободы» – отсюда трагическая победа в русской революции «права функции» над «правом личности».

Важной причиной большевистской катастрофы Португейс считал давно обозначившийся разрыв между уровнем культуры дореволюционной русской элиты, достигшей безусловных высот в искусстве, литературе, социальной теории, и человеческой массы, явно не способной «подпереть эти культурные максимумы»: «На высоченных, но редких скалах водились немногие орлы, а на необозримо громадных болотах водились во множестве лягушки». Однако если в области искусства или литературы такую асимметрию вершин и общего ландшафта можно считать естественной и закономерной, то узкоэлитарный максимализм в социально-политической области был опасно оторван от общего уровня гражданской зрелости народа. В этом, по мнению Португейса, и состояла главная беда русского исторического развития: «У нас были громадной силы и громадной высоты прыжки ввысь, а когда в великой войне и затем в великой революции понадобился народ, понадобились массы, национальная воля и государственный разум, то вместо всего этого оказалось пустое место, превратившееся в могилу всех наших максимумов».

Ссылаясь на известную формулу Жореса «Революция есть варварская форма прогресса», Португейс полагал, что большевистский переворот – это «варварская форма регресса» и в этом смысле революцией, строго говоря, назван быть не может. Ибо только прогресс (прежде всего расширение возможностей культурного творчества) может оправдать радикализм революционного метода. Большевизм же, нанеся главный удар по культуре, обозначил «торжество начал регресса в цикле событий, начавшихся весною 1917 года».

Другой критерий подлинной революции – ее национально-патриотический характер. В этом смысле «настоящей», по мнению Португейса, можно опять-таки назвать Французскую революцию: даже «варварское неистовство Конвента» было порождено естественной национальной самозащитой против внешнего врага. Варварство же большевиков родилось не из движения самозащиты нации, а напротив, из движения национального предательства: «Те Дзержинские состояли при дантонах, призывавших к оружию против внешнего врага; наши же Дзержинские состояли при крыленках, призывавших к похабному миру поротно и повзводно».

На таком низком уровне культуры и национального самосознания революция могла оказаться лишь в буквальном смысле переворотом, в первую очередь механическим переворотом социальных ролей. Вместо «свободы, равенства, братства» большевистский переворот привел к новому угнетению и диктату: «Могучее инстинктивное тяготение истомленных в рабстве душ к социальной справедливости и социальному равенству не находит иного выражения, кроме антитетической перестановки членов в формуле неравенства… Ибо в равенстве нет необходимого искупления прежних мук и прежнего рабства». Вот эту-то психологию русских низов не столько, может быть, поняли, сколько инстинктивно, в стремлении схватить и удержать власть почувствовали и использовали большевики.

Без всякого историософского надрыва, столь характерного для антибольшевизма эмиграции, Португейс тщательно анализирует факторы, при которых большевизм оказался способным победить и победил. Большевизм у него – срыв восходящей революции в хаос из-за прежде всего поражения культуры и слоев – ее носителей. Велика здесь была роль мировой войны – апофеоза контркультурных тенденций. Ибо при всей поверхностности и непрочности европеизации России (она была, по словам Португейса, лишь «хрупкой глазурью на нашем варварстве») только война сумела пробить оболочку культуры и обнажить отечественный хаос.

К несчастью России, здесь нашлась политическая сила, которая сделала сознательную ставку на разнуздание русского варварства. По мнению Португейса, лидеры большевиков угадали то, что их оппоненты не видели или не хотели видеть. Именно большевики, и в первую очередь Ленин, уловили, что ближайшие годы пройдут в России под знаком хаоса, крушения самых элементарных основ общественной жизни: «Ленин предвидел, что война, другие народы разорившая, русский народ искалечит, физически и душевно искалечит, сломает спинной хребет народа… Только большевики решились дух войны, ее яд, ее аморальную, зверскую, хаотическую стихию сделать духом своей партии… Тот, кому приходилось с ними спорить на митингах, кто их видел в работе до их победы, не мог не унести с собою незабываемого впечатления ставки, бесстыдно-откровенной, до конца доведенной ставки на хаос».