Розанов

Понятно, как тяжело было в болезни привыкшей к хлопотам по хозяйству Варваре Дмитриевне и как портился ее и без того непростой характер, однако паралич жены стал не единственным несчастьем в семье Василия Васильевича. Еще одной печалью и заботой оказались взрослеющие дети, начиная с самой старшей, рожденной еще в первом браке Варвары Дмитриевны беленькой, востренькой Шурочки, которая в отличие от других детей знала разные времена и периоды семейной истории, очень непросто привыкала к «новому папе» («В день свадьбы мамы с отцом Алю увезли в “Казаки” (под Ельцом). У Али остались болезненные воспоминания об этом времени», – писала в мемуарах Надежда Васильевна Розанова), звала его чаще Василием Васильевичем, реже «папочкой» и страшно тосковала о своем родном отце, хотя почти его и не помнила.

А вот Розанов о падчерице заботился. Он таскал ее не только в нехорошую квартиру на Английской набережной, но и на Религиозно-философские собрания в здание Географического общества, и на расположенную по соседству башню «певучего паука» Вячеслава Иванова, он поругался из-за нее с Блоком[67] и, наконец, едва не пострадал из-за Али в годы первой русской революции, которую восторженная барышня приняла еще ближе к сердцу, чем он сам. В. В. написал об этой истории в «Мимолетном» десять лет спустя, и, к слову сказать, подобное непосредственное использование личного биографического материала в литературных целях – это тоже все очень розановское, провокационное, новое.

В самом деле, сложно представить, чтобы Лев Толстой, например, принялся публично описывать семейные неурядицы, приведшие к его «бегству из рая». Для этого у него существовал дневник, не предназначавшийся автором для печати. Розанов же – и в этом его отличие от очень многих его предшественников и современников – никаких потаенных или же завещанных потомству дневников не вел, ничего никуда не прятал, не откладывал, не скрывал, не шифровал, а отправлял прямиком в редакцию (другое дело, что не все ему удавалось опубликовать, особенно после 1914 года). Так что не одному отцу Иоанну Альбову от него досталось.

Разумеется, расценивать его биографические тексты как стопроцентный исторический документ было бы неразумно, и всегда надо делать скидку на вольные или невольные неточности, сознательные и нет искажения, тенденциозность, субъективность, замалчивание тех или иных фактов, однако всё равно черты времени и места, а также характеры героев проглядывают в его семейных сочинениях весьма определенно.

Новое бремя

«В 1905 году (1904? 1906?) у меня был обыск. Подошли прямо к письменному столу “барышни” (падчерицы), выдвинули все 3 ящика и стряхнули содержание их в глубокий мешок и запечатали (понятые). Ушли. Я был вежлив с полицейским офицером, и он б<ыл> вежлив. Ничего грубого, жестокого. Жена подняла было голос: и это мне показалось до того нестерпимо-деликатным в отношении офицера, что б<ыло> единственною минутою, когда я заволновался. Для человека невиновного обыск – решительно ничего, а когда он виновен – то для чего виновен? “Терпи” – закон виновного.

Тут даже интересно сказать, как вышло дело, чтобы увидеть, кто

же мошенники, “беспокоящие нас по ночам” или из-за кого “беспокоят”.

Толстый, мягкотелый и окончательно глупый швейцар Никифор вошел на цыпочках и шепотом конфиденциально сказал мне, что “у вас эту ночь придут с обыском”. Я выпучил глаза: как? что? почему? – “Так что полицейский офицер сказал: придут с обыском”. – “Из-за чего??!!” – “Так что, значит, револьвер хранится…” – “Какой револьвер??? Хорошо. Уходи”. И войдя в столовую и затем к “барышне” в комнату, где была и ее мать, – сказал непонятное и удивительное сообщение швейцара. Мать – безумно перепугалась (больное, и опасно, сердце), а “барышня”, вся побледневшая, выдвинула правый ящик письменного стола и, взяв письмо из него, порвала в клочки и вынесла в сортир. Все так быстро, что я даже не спросил, что это, – не догадался о связи с обыском. Затем с нею сделался (с “барышней”) невыносимый припадок, и был позван (приехал уже после обыска) по телефону наугад д-р Греков (хирург известный). Через месяц уже я узнал, что она дала свой адрес для пересылки письма

, не к ней, но к революционерке к одной, бывавшей у нас “как друг” и родная в дому всю зиму:

– Послушайте, – не позволите Вы дать свой адрес для письма ко мне… Оно должно прийти на этих днях… Вы смотрите на штемпеля почтовые, – какого города: если из Ростова-на-Дону – то ко мне… Ведь у Вас самих в Ростове-на-Дону нет знакомых?

– Нет.

– Значит, письмо не Вам, а будет мне. Если я дам свой адрес, то письмо перехватят и прочтут. А письмо – ответственное… Хорошо? Вы же вне подозрения, и мало ли кто может Вам писать из Ростова-на-Дону?

– Хорошо, хорошо. Пожалуйста, пожалуйста!