Розанов

Вообще тот факт, что в жизни стареющего философа пола появилась не одна, а сразу четыре (иногда их число в его эпистолах сокращалось до трех, а иногда увеличивалось до пяти) женщины, на которых не то он, не то они на него заявляли права, выглядит несколько комичным и представляет нашего персонажа в его почтенных летах чуть ли не ловеласом, Дон-Жуаном, от чего он сам, впрочем, отнекивался («Я говорю – “не могу” (честно), да отчасти и “не хочу” и “нельзя” наконец. Но они все 4 чудесной души люди, деликатной, нежной, “не от века сего пустого и т. д.”») и кем никогда и не был: «Но клянусь: только был восхищен их душой, нежной, прелестной, “не от века сего”».

На сей счет существует известная поговорка про седину, голову, беса и ребро, а кроме того, Варвара Дмитриевна была в течение многих лет больна, и пусть Розанов и писал когда-то митрополиту Антонию, что половая жизнь никогда не была в нем горяча, мужчина все равно остается мужчиной. Однако дело, скорее всего, заключалось в причинах не только и даже не столько физиологических. Можно предположить, что объявленный вне закона либералами, брошенный многими своими друзьями, вырванный из привычного круга, поссорившийся по идейным причинам с собственными детьми, глубоко разочарованный, не привыкший к одиночеству В. В. испытывал нужду в новых учениках, в ученицах, в молодых голосах и лицах, в поклонении, уважении и на старости лет вновь захотел стать гимназическим учителем, наставником, ментором. И ученики и ученицы у него нашлись, а причиной внимания к своей персоне писатель был обязан как раз «Уединенному» и «Опавшим листьям», которые сделались невероятно популярны у читателей и особенно читательниц.

«Розанов – опасный соперник, – писал художник А. И. Доливо-Добровольский. – Он чародей, влюбляющий в себя врагов. Над его книгами были пролиты слезы. Когда он умрет, русские женщины поставят ему памятник. Он поэт; он читал звездное небо и слушал морскую волну. Неизъяснимая прелесть его недомолвок будет еще долго трогать сердца».

«Невозможно прочесть “Уединенное” – и спрятать в шкаф. Я потрясена этой Вашей книгой… Я чувствую в 19 лет так же глубоко, как Вы чувствуете в 60. Вот весь смысл моего письма», – признавалась ему, как в любви, одна из самых юных его поклонниц, а он ей отвечал: «Спасибо, милая и добрая Настя, за письмо, которое не могло не взволновать меня как человека, как писателя. Я решил “загасить свечку” литературы и поговорить в “темноте ночи” просто как человек. И ты, милая и умная, 19-ти лет все поняла. Спасибо тебе, родная, и дай Бог тебе счастья. Не будь капризулькой и “гордецой” и выслушай простую истину 60-летнего: счастье девушки – все в замужестве».

Так поучал «хитрый змий» Розанов юную Анастасию Ивановну Трухачеву, урожденную Цветаеву, которая к тому моменту успела не только замуж выйти, но и сына родить, и с мужем развестись, и которая с Розановым подружилась, переписывалась, стала его кумой (В. В. «заочно» крестил ее сына Алешу), несколько раз встречалась и впоследствии описала их разговоры и свидания в известной книге своих воспоминаний. И в частности, самую первую встречу:

«Молниеносное, вне воли – глаза в душу – наблюдение: выше, чем думалось, среднего роста, ждала меньше, суше. Лоб – вроде папиного. Голова полуголая, как у папы. Те же узенькие золотые очки на старых глазах… Но глаза?! Нет, глаза совсем не похожи. Слаще, но вместо папиного спокойного, почти радостного благожелательства – и у папы шире глядят – уже, острее и хитрее, что ли?? И в этой неизбежной ему “хитрости” – тоска, и уже побарывают смущение, и уже источают ласку – какие путаные, какие исстрадавшиеся глаза!

Из-за них не сразу услышала голос. Из-за них не сразу нашла свой. Задохнулась как-то, будто охрипла вдруг. Кажется, о порог споткнулась? И враждебный свет, яркий, из чьей-то стереотипной столовой, которая оказалась – его. Щурюсь (неприлично, к глазам лорнет не поднимаю) и от этого вижу еще смутнее, чем чувствую. Нескончаемый переполох во мне. Но и не только во мне – в доме! Звуки шагов? Поспешное двиганье стульев? Отовсюду – люди. Девушки. Мальчик-подросток, головастый, на отца похожий. Но, раздвинув (детей? стулья?) впереди, – женщина. Пожилая, большая, добрая, настороженная, ласковая хозяйка. Мать детей и жена! Не понимающая. Читала ли мои письма? Чем встревожена? Какое глупое положение! И в сердцах на себя, внезапная трезвость… Подымаю глаза “воспитанные”. С улыбкой – руку. Великолепно обузданный голос (совсем как Марина! О, ее нет сейчас!):

– Цветаева…

Фамилия ли? Интонация? В нужный миг нужное движение к рукопожатию? Все стало в порядок: вмиг, как в театре, – вверх занавес!

Каждый актер – свое место. Нужные слова, и покой у стола, сразу ставшего столовым, и уже золото чая в светлом фарфоре – в моей руке. Не расплескать бы на блюдце, ставя хрупкое сооружение на скатерть. Не потерять бы тон речи… (О, как, как ненавижу мещанство “семейного счастья”, как хочется прочь, с ним, из дома, в туман…)»