Розанов

Хорошо ему было писать в «Опавших листьях» про чужих, далеких, незнакомых барышень: главное, девоньки, выйти пораньше замуж, да нарожать побольше детей. Хорошо было получать письма от читательниц, флиртовать и вступать с ними в легкомысленную либо назидательную, ни к чему не обязывающую переписку, хорошо было рисоваться перед читателем и рисовать ему свой женский идеал: «Волосы гладенькие, не густые. Пробор посередине, и кожа в проборе белая, благородная. Вся миловидна. Не велика, не мала. Одета скромно, но без постного. В лице улыбка. Руки, ноги не утомляются. Раз в году округляется… главная добродетель в женщине… есть изящество манер, миловидность (другое, чем красота) лица, рост небольшой, но округлый, сложение тела нежное, не угловатое, ум проникновенно-сладкий, душа добрая и ласковая».

Наконец хорошо было писать в «Опавших листьях»: «Завещаю всем моим детям (сын и четыре дочери) иметь детей. Судьба девушки без детей – ужасна, дымна, прогоркла. Девушка без детей – грешница. Это канон Розанова для всей России».

Однако с той поры, как все это было написано, прошло несколько лет, и ни одна из его подросших дочерей ни к сладкому образу добродетельной женщины, ни к исполнению отцовского канона так и не приблизилась. И – опять же забегая вперед – не приблизится, а если приблизится, то не исполнит.

Сама Татьяна Васильевна позднее в мемуарах, размышляя о том, почему так произошло, писала: «Когда мне было лет четырнадцать, я была удивительно наивная и почему-то в моей голове сложилось представление, что замуж выходят только бедные девушки, чтобы пристроиться. И поэтому когда папа выражал желание, чтобы все его дочери вышли замуж и имели детей, я на папу очень обижалась и говорила, надув губы: “Папочка, мы верно тебе очень надоели, что ты хочешь от нас избавиться”. Почему же у меня было такое странное представление о замужестве? Думаю, потому, что у нас семейные люди редко бывали из-за незаконного брака отца».

С последним предположением мемуаристки согласиться сложно. На Розанова, положим, и могли косо смотреть в городе Белом и обходить стороной его дом («Варвару Дмитриевну все считали за содержанку бельского учителя Розанова, никто не принимал, переходили на другой тротуар, а она была – законная жена, но со своей фамилией», – писал в «Троицких записках» со слов самой Варвары Дмитриевны С. Н. Дурылин), но кого мог удивить его незаконный брак в Петербурге, и особенно в той среде, к которой они принадлежали?

Дело, представляется, было в другом. Насмотревшись на жизнь в родительском доме, на отношения отца и матери, на скандалы, конфликты, безутешные и бессильные материнские слезы, вообще на весь неудавшийся, рухнувший семейный проект, розановские дочки инстинктивно сторонились полноценной семьи, к ней не стремились, боялись, гнушались ее, и в этом смысле между писаниями, призывами и «канонами» В. В. и его повседневной жизнью разница была сокрушительная. Тут получалось что-то вроде воспитания от противного, чего Розанов и сам не мог не видеть и, может, поэтому искал забвения от грустных мыслей на стороне. Да и мрачный Алин пример и Алино влияние на сестер стояли перед его глазами. Что, если и Таня, со сводной сестрой очень дружившая, побредет по той же дорожке?

Отец боялся эти мысли вслух произнести, но не думать об этом не мог.

«Сижу я, рисую египтян, а думаю все о Тане.

Мама спит. Все дети ушли к “подругам”, – писал он Флоренскому, подразумевая под «подругами» именно Алю с Наташей, – хорошо (тихо), а только болит сердце о Тане. Она очень хороша, мягка, ни одного грубого слова, к Васе очень хороша; только как-то сама не весела, и раза 3 проговорилась в болтовне: “Ой, я уж старуха”. Молоденькой себя никак не хочет считать, “не считает достойной”. Прелесть ее – чрезвычайная скромность: “Я всех хуже”, и – с болью. И думаю я, как и раньше часто думал, что избавит ее от внутренней неясной боли только замужество. Нет человека более ее склонного к “верности” и ко всем сопутствующим ингредиентам. Но у нее есть какая-то внутренняя органическая слабость, м. б. даже надлом внутренний и органический, который исцелит только приток силы, мужской силы. Это не мои “египетские теории”, и о других дочках я этого не скажу. Другие – дневные и крепкие, особенно Варвара, а Таня – ночная, тихая, затаенная (благородно-затаенная), и ей нужна вот дневная мужская сила, ясная и твердая. Только – честная и верная, честная в отношении всех людей и верная ей. Я думал, что в Посаде что-нибудь “склюется”. Не знаю и не понимаю, как вообще эти судьбы устраиваются. Тут явно “Божие благословение”, Божие благословение: но я не понимаю, почему бы мою Таню не благословить. Ее, которая так любит Бога и в самой себе такая достойная».

Примечательно, что, размышляя о потенциальном муже для своей прекрасной Татьяны, Розанов рисовал портрет человека, в сущности, тоже себе прямо противоположного. Может быть, поэтому такой ей и не встретился…

А теперь – к Бердяеву.

О вечном и о бабьем