Розанов

«Многих пленяет в Розанове то, что в писаниях его, в своеобразной жизни его слов чувствуется как бы сама мать-природа, мать-земля и ее жизненные процессы. Розанова любят потому, что так устали от отвлеченности, книжности, оторванности. В его книгах как бы чувствуют больше жизни. И готовы простить Розанову его чудовищный цинизм, его писательскую низость, его неправду и предательство. Православные христиане, самые нетерпимые и отлучающие, простили Розанову всё, забыли, что он много лет хулил Христа, кощунствовал и внушал отвращение к христианской святыне, Розанов все-таки свой человек, близкий биологически, родственник, дядюшка, вечно упоенный православным бытом. Он, в сущности, всегда любил православие без Христа и всегда оставался верен такому языческому православию, которое ведь много милее и ближе, чем суровый и трагический дух Христов. В Розанове так много характерно-русского, истинно-русского. Он – гениальный выразитель какой-то стороны русской природы, русской стихии. Он возможен только в России. Он зародился в воображении Достоевского и даже превзошел своим неправдоподобием все, что представлялось этому гениальному воображению. А ведь воображение Достоевского было чисто русское, и лишь до глубины русское в нем зарождалось. И если отрадно иметь писателя, столь до конца русского, и поучительно видеть в нем обнаружение русской стихии, то и страшно становится за Россию, жутко становится за судьбу России. В самых недрах русского характера обнаруживается вечно-бабье, не вечно-женственное, а вечно-бабье. Розанов – гениальная русская баба, мистическая баба. <…> Он совершенно субъективен, импрессионистичен и ничего не знает и не хочет знать, кроме потока своих впечатлений и ощущений. Само преклонение Розанова перед фактом и силой есть лишь перелив на бумагу потока его женственно-бабьих переживаний, почти сексуальных по своему характеру. Он сам изобличил свою психологию в гениальной книге “Уединенное”, которая должна была бы быть последней книгой его жизни и которая навсегда останется в русской литературе».

То есть – по мысли Бердяева – хватит вам, Василий Василич, писать, вы уже все, что могли сказать, сказали, прибавить к этому вам нечего и незачем, и – вот приговор, который выносит Розанову и его поклонникам суровый философ-персоналист:

«Напрасно Розанов взывает к серьезности против игры и забавы. Сам он лишен серьезного нравственного характера, и все, что он пишет о серьезности официальной власти, остается для него безответственной игрой и забавой литературы. Он никогда не возьмет на себя ответственности за все сказанное им в книге о войне… Розанов со слишком большой легкостью и благополучием переживает весну от войны, сидя у себя в кабинете. Он пишет о героическом подъеме, хотя героизм чужд ему окончательно и он отрицает его каждым своим звуком… Каждая строка Розанова свидетельствует о том, что в нем не произошло никакого переворота, что он остался таким же язычником, беззащитным против смерти, как и всегда был, столь же полярно противоположным всему Христову… “Розановское”, бабье и рабье, национально-языческое, дохристианское все еще очень сильно в русской народной стихии. “Розановщина” губит Россию, тянет ее вниз, засасывает, и освобождение от нее есть спасение для России… Русский народ победит германизм, и дух его займет великодержавное положение в мире, лишь победив в себе “розановщину”».

По сути, это было не просто отдельное, частное мнение, а – приговор, под которым бы подписались тогда очень многие. И в том числе – в его собственном доме.

Всякое дыхание

Единственным человеком, кто, несмотря ни на что, продолжал поддерживать отца во всех его невзгодах, была Вера, вторая по старшинству и, пожалуй, самая интересная из розановских девушек, с еще более горькой и необычной, чем у Александры Михайловны и Татьяны Васильевны, с самой розановской и с самой ночной судьбой.

Она родилась в 1896 году и воспитывалась матерью в том же благочестии, что и ее родные сестры. Покуда была маленькой, очень любила и маму, и папу, и последний записал в своей тетрадке трогательную историю о том, как четырехлетняя Верочка несла ему лесную ягодку.

«Ладонь все еще держит лодочкой, —

Разжимает пустую и говорит:

“Папочка. Я тебе несла, несла ягодку, и

Потеряла”».

Когда стала взрослее, то, по воспоминаниям ее старшей сестры Татьяны, сделалась грубиянкой, причиняла маме большие огорчения и заботы, и та ее не понимала и была от дочери далека и с ней холодна.