Розанов

«В гневе с Верой никто не может справиться, хоть ей всего 10 лет. Она всегда безумеет, как безумеет в увлечениях, – писал Розанов в «Сахарне». – Сколько я могу объяснить психологию Веры, – у нее нет представления о существовании в мире обмана, лукавства, фальши. Я теперь припоминаю, что она и в детстве (младенчестве) все брала патетично и прямо, думая, что вещи говорят свою правду, что люди говорят свою правду; это в высшей степени серьезно; а кривого нет в мире. Отсюда постоянно расширяются на мир глаза и страшно серьезное ко всему отношение, которое “третьему” (всем нам) кажется комическим. Но в сущности это хорошо ведь. От этого она со всеми расходится и неуживчива. Не слушает никого, и с ней “нет справы”. Все боишься, как бы она не сломила себе шеи, и это очень может быть. Мир лукав и бездушен».

Догадывался ли он тогда, как его слово однажды отзовется?

Своего отца вторая дочь обожала, «день и ночь думала о его сочинениях, ночью писала ему любящие письма и оставляла у него на столе», – вспоминала Татьяна.

«Интересно, что думают ребятишки о своем “папе”, – писал Розанов в «Опавших листьях». – Первое “Уедин.”, когда лежала пачка корректур (уже “прошли”), я вдруг увидел их усеянными карандашными заметками, – и часто возражениями. Я не знал кто. С Верой не разговаривал уже месяц (сердился): и был поражен, узнав, что это – она. Написано было с большой любовью. Вообще она бурная, непослушная, но способна к любви. В дому с ней никто не может справиться и “отступились” (с 14 лет). Но она славная, и дай Бог ей “пути”!»

«Папу я любила больше всех в мире, – говорила сама Вера в мемуарах младшей сестры Надежды. – Я очень мучительно пережила его творчество. Он имел огромное влияние на меня».

Вообще Вера занимала очень большое место и в жизни, и в воспоминаниях Надежды Васильевны Розановой, и странное то было влияние, и о самой Вере ее младшая сестра писала с таким душевным трепетом и болью, как больше ни о ком из своих родных.

«…думаю, что первого, кто “коснулся” бы ее, Вера растерзала, да и сама себя убила с отчаяния. Вера всегда пребывала в соприкосновении со смертью… В 15 лет, искушая себя “Тайной”, она выпила карболовой кислоты и обожглась. В испуге она бросилась к Але, и та повезла ее к врачу. От нас, детей, это скрыли. Наташа Вальман сказала, что в 15 лет Вера поражала своей усталостью от жизни, как будто она все взяла, все испытала и больше у нее не остается жизненных сил… И та же Наташа говорила: “Вера такой доброты, что кажется, будто она только и ищет случая отдать за кого-нибудь жизнь. Именно ищет его…” Флоренский сказал: “Вера была ребенком, который с детства играл с огнем”. И так близко подбегала к нему, что не раз вспыхивало платье: “Сейчас суну палец в огонь, потом руку, а потом и вся загорюсь”».

Надежда Васильевна писала свои воспоминания, когда Веры давно не было в живых, мучительно пытаясь разгадать загадку ее жизни и смерти, отыскивая в сестриной судьбе, в ее характере, привычках, словах, поступках грозные предзнаменования, и трудно понять, знала ли она, что на самом деле происходило в ту пору с Верой и по какой причине девушка могла пить карболку.

«У нас глубокое несчастие в семье страшное, расшибшее все мысли, – писал в год Вериного пятнадцатилетия Розанов Флоренскому. – Подмога-тварь, под предлогом “погостить” в село, в сосны, позвала Верочку (у которой подозревался туберкулез и 1 из 2-х врачей советовал еще в Великом посте послать ее в санаторию). Мы эту подмогу знали лет 10, – у нее в селе не бывали, на квартире были 1 раз, но у нее чудная святая сестра. – Ну. Обещала “смотреть как мать”, “беречь дочурку Верушку”. И – в каком-то исступленном сластолюбии (ей лет 40, вдова) свела со своим любовником 26 лет. По-видимому, механизм был тот: пусть он возбудится около Верочки – и прибежит для удовлетворения к ней. Для этого (рассказ Верочки post factum) устроила спальни Верочки и этого 26-летнего музыканта-нахлебника рядом

(!!!), а сама спала в другом доме.

Ну – горе, унижение, несчастие.

Но:

Нашли, – после писем этого негодяя, к Верочке, что он “все хочет ее тела”, Дневник самой Верочки. Нужно заметить, что она “отбилась от родителей”, ни матери, ни меня, ни сестры старшей – никого не слушала, и мы просто “плюнули” на нелепого, испорченного, в высшей степени грубого ребенка (15 или 16? лет, крупная очень). И что же: в Дневнике открылась такая чудная душа… Прямо – святая, и глубоко невинная девочка, совсем младенец. В неписанных частях, дальше, стоит кратко: “Я пришла и легла к нему на постель и отдалась ему. Мне было хорошо”».

Сюжет, перекликающийся с известным рассказом Бунина, который будет написан чуть позднее, но очевидно, что-то подобное присутствовало в тяжелом, спертом воздухе Серебряного века, только Розанову было не до литературы. Он и правда не знал, что с потерявшей уже не ягодку, а – выражаясь языком мещанским – честь дочерью-гимназисткой делать.