Одно хорошо: обучил меня Наставник с приборами работать. Оно, конечно, половины не понимаю, а все интересно. Особенно, если что руками делать. Он мне не может показать, как они друг другу передают, рисовать приходится, а оно ему тяжко‑то вслепую. А я сам придумал: не рисовать, а резать на живом камне, пластик по‑ихнему. Ихнему звуковому глазу бороздочки лучше видны. Я по рисунку его сам разговорчику моему приставку сделал, чтобы в микроскоп глядеть ‑ он‑то тоже звуковой. Как работает пока не знаю, а что с чем цеплять ‑ запомнил. А про микроскоп ‑ так это штука такая, чтобы невидимое видеть. Я как глянул, так обалдел: всюду зверюшки махонькие. Столько их, Наставник говорит, что каплю воды возьми и век считай, все не сосчитаешь. Он ведь, Наставник мой, тем и занят, что живое изучает. Оттого я к нему и попал, чтоб изучал он меня. Ну и изучил себе на лихо. Мы‑то что дальше, то родней, а ему все печальней. Он‑то по мне про верхних судит, а я помалкиваю. Знал, что другой, еще наверху знал, а теперь и умом понял. И то понял, что ничем‑то они предо мной не виноваты. Я за столько‑то дней, а то и годов подземных, еще и до взрослых лет не дошел, а дружки‑то мои детские уж к старости небось подались. Когда им жить, когда по сторонам смотреть? Успей только детей поднять! И себя не виню, что их не любил ‑ чего с несмышленыша взять? А только хорошо, что подземным я такой попался, непришитый, непривязанный. Да и дар мой... Видать от пустыни памятка. Мать‑отца сгубила, а меня наградила ‑ чем‑то, да утешила. Нечего мне зря на судьбу роптать. Сколько ни тяжко тут, а наверху бы ‑ еще горше: жил бы, как бабка, на отшибе один‑одинешенек, без пользы да без радости. А так пораздумаешь: "Ну что ж, если самому от жизни радости нет, надо на других ее потратить, вот и будет мне утешение".
Чудное сегодня со мной случилось. Стоял рядом с Наставником ‑ и застыдился вдруг. Рубашонка‑то на мне давно сопрела, ходил в чем мать родила: все равно для глаза его звукового тряпки ‑ как воздух. А тут застыдился. Попросил его одежду мне сделать.
Он, само‑собой, удивился, спрашивает, зачем. Я ему и говорю, что там, мол, на земле, температура меняется: летом ‑ зной, зимой ‑ холод, вот мы и носим одежду, чтобы предохраниться, значит. И это, говорю, не только необходимость, но и обычай ‑ мы, мол, так привыкли, что нам без одежки неловко.
А он послушал и говорит:
‑ Ты становишься взрослым, Ули!
Давний это у нас разговор: все я ему не мог объяснить, что малый я. Не того ради, чтоб меньше спрос, а чтоб не всякое лыко в строку. Что делать, раз он всех верхних по мне меряет?
У них‑то все по‑другому. И дети не так родятся и растут не так. Какие‑то три стадии проходят, а как придут в такой вид, как Наставник, так уже взрослые.
А математику я все‑таки осилил. Не всю ‑ еще и начала не видать, не то что конца, ‑ а уже получается. А с химией и посейчас никак. Что шаг то в стенку лбом.
Чудной у нас с Наставником разговор вышел. Приметил я вдруг: ус у меня пробивается. А там ведь, наверху, как ус пробился, так и засылай сватов. Кто до полной бороды не женится ‑ считай, старый бобыль. Ну и полезло всякое в голову. Я и спрашиваю у Наставника, дети‑то у него есть?
А он опять не поймет:
‑ Как, ‑ говорит, ‑ я могу это знать?
‑ А кто, ‑ спрашиваю, ‑ это еще знать может?
Он и рассказал, что они на второй личиночной стадии размножаются, когда еще ни ума, ни памяти. Отложат яйца и закуклятся, а за детьми разумные смотрят. Потому‑то взрослыми они о том ничего не помнят, все дети для них свои. Так и живут: все родичи, все чужие. Я, так, честно, и понял, и не понял.
‑ Неужто, ‑ говорю, ‑ вы так никого и не любите? Неужто в вас такой надобности нет? Мы, ‑ говорю, люди, ‑ без любви ‑ как без свету: нам, если не любить никого, так и жить не надо.
А он подумал и отвечает:
‑ Наверное, такая потребность все‑таки существует, иначе бы я так к тебе не привязался. Видимо, на ранних стадиях нашей цивилизации подобные связи все же были, и какие‑то атавистические механизмы сохранились.
‑ Скажи, ‑ спрашиваю, ‑ а неужто вы так друг другу безразличны, что никому и дела нет, где ты на столько лет затворился?
‑ И да, ‑ отвечает, ‑ Ули, и нет. Пока ты спишь, я бываю среди соплеменников. Для общения вполне достаточно.
Вот к чему я никак не привыкну ‑ что они совсем не спят. Наставник мне, правда, говорил, что у них мозг по‑другому устроен, ему такой смены ритмов не надо. Он у них как‑то по кусочкам спит, весь не отключается.
Ладно, тут я ему и говорю:
‑ Наставник, а не пора нам о людях подумать? Время‑то идет, а лучше нам чай не становится. Что я, не гожусь еще, чтоб твоим меня показать?
А он мне:
‑ Не спеши, Ули. Ты, ‑ говорит, ‑ уже сейчас многих заставишь задуматься, но нам нужны не сомнения, а полная уверенность. Нам, говорит, ‑ со многим придется столкнуться, а твоя психика еще неустойчива. Помни, что чем полней будет наша победа, тем вероятнее благоприятное решение.