Рукопись Бэрсара

И опять пошло: всякий день что‑то новое. Говорили мы уже почти вольно, бывало, конечно, что упремся ‑ больно мы разные. Мне то помогало, что я его нутром понимал. Застрянем, бывало, Наставник объясняет, а я слов и не слушаю ‑ ловлю, что он чувствует, что в себе видит ‑ так и пойму. И все уже по‑другому вижу. Про приборы знаю, что у меня в комнате стоят, для чего они. Знаю, какой можно трогать, а какой ‑ нельзя, и что они показывают. То есть не показывают они вовсе, а говорят ‑ так, как все подземные говорят: таким тонким‑тонким голосом, что его моими ушами не услышишь. Это Наставник мне вместо большого устройства разговорного такую штуку сделал маленькую, чтоб ее на голове носить. Она‑то их голос для меня слышным делает, а мой ‑ для них. А что обмолвился, ‑ так для них что видеть, что слышать. Просто эта моя штуковина так сделана, что я слышу, когда они говорят, а когда только смотрят ‑ не слышу.

Я теперь по всей лаборатории хожу ‑ так это место зовут. Наставник здесь теперь и живет, только я об этом не понял. Я ведь выспрашивал интересно мне, как они между собой, про семью там, про обычаи. А он и не понял, вот чудно! Так, выходит, что у них всяк сам по себе, никому до другого дела нет. Ну, Наставник мне, правда, сказал, что оно не совсем так: заболеешь или беда какая стрясется ‑ прибегут. А если, мол, все хорошо, кому какое дело?

Я его и спрашиваю:

‑ А чего ты тогда меня от других прячешь? Коль уж никому дела нет?.. А он мне:

‑ Погоди, Ули. Это, ‑ говорит, ‑ вопрос трудный, я тебе на него сейчас не отвечу. Ты, ‑ говорит, ‑ мне просто поверь, что так для тебя лучше.

‑ Эх, ‑ думаю опять, ‑ права бабка была!

Наставнику ведь для меня пришлось свет по всей лаборатории делать. Я‑то уже к темноте малость привык, и штука моя разговорная помогает: как что больше впереди ‑ позвякивает, а вот мелочи ‑ все одно не разбираю. И еще не могу, как они, в темноте мертвый камень от металла и от живого камня различать. Живой‑то камень ‑ он вовсе не живой, только что на ощупь мягок или пружинит. Они из него всю утварь мастерят, а как что не нужно, расплавят да нужное сделают.

Так у нас, вроде, все хорошо, а я опять чего‑то похварывать стал. И не естся мне, и не спится, и на ум нечего не идет. Глаза закрыть ‑ сразу будто трава шумит, ручей бормочет, птицы пересвистываются. А то вдруг почую, как хлебом пахнет. Так и обдаст сытым духом, ровно из печи его только вынимают. А там вдруг жильем обвеет, хлевом, словно во двор деревенский вхожу.

Наставник топчется кругом, суетится, а не поймет; и мне сказать совестно ‑ пообещался, а слова сдержать невмочь. Ну, а потом вижу: вовсе мне худо ‑ сказался. Призадумался он тут, припечалился. Мне и самому хоть плачь, а как быть, не знаю.

А он думал‑думал и спрашивает, что если, мол, даст он мне наверху побывать, ворочусь ли я?

А я честно говорю:

‑ Не знаю. Вот сейчас думается: ворочусь, а как наверху мне сумеется ‑ не скажу.

Подумал он еще, подумал (а я чую: ох, горько ему!) и говорит:

‑ Ули, в свое время я не отвечал на часть твоих вопросов, потому что считал преждевременным об этом говорить. Не думаю, что ты сможешь сейчас все понять, но все‑таки давай попытаемся. Хотя бы причины, по которым я удерживаю тебя здесь.

Ты, мол, заметил, наверное, как трудно мне было признать тебя разумным существом. Это потому, что мы всегда считали себя единственной разумной расой. Под землей других разумных нет, в океане тоже, а поверхность планеты, мол, это место, где по существующим понятиям жить нельзя. Вы настолько на нас непохожи, что я и сам‑де не пойму, как мы сумели объясниться. Но даже, приняв как факт, что ты разумен, я пока не смогу доказать этого своим соплеменникам.

‑ Сколько, ‑ говорит, ‑ я над этим не думал, так и не смог найти каких‑либо исчерпывающих критериев, определяющих разумность или неразумность вида. Главная, ‑ говорит, ‑ наша беда ‑ отсутствие опыта. В таком деле будет сколько умов ‑ столько теорий, и тогда все пропало, потому что бездоказательная теория неуязвима. Есть, ‑ говорит, ‑ один способ доказать, что ты вполне разумен и заслуживаешь надлежащего отношения: развить тебя до уровня нашей цивилизации. Если ты сумеешь говорить с нашими учеными на их уровне и их языком, они не смогут отмахнуться от факта.

‑ А зачем мне это? ‑ спрашиваю. ‑ Мне, ‑ говорю, ‑ обидно было, когда ты меня за человека не считал, а на них мне вовсе плевать!

‑ Не торопись, Ули, ‑ отвечает, ‑ сейчас я дойду и до этого. Дело, говорит, ‑ в том, что считая поверхность планеты необитаемой, мы уже четвертое поколение выбрасываем на нее то, что вредно и опасно для нас самих.

Он еще долго говорил, да я не все пронял. Ну, будто, когда они делают всякие вещи, выходит что‑то вроде золы, и она отчего‑то ядовитая. Или не зола? Ну, не знаю! Только и понял, что они это наверх кидают, а оно опасное: не только мрут от него, но и уроды родятся. Ну, тут меня уж за душу взяло! Младенчика вспомнил, безрукого, безногого, что первым у Фалхи народился, у того, из Верхней деревни, и так мне стало тошно, так муторно!

А он дальше гнет: