И вот вам цитата: «от образа глас бысть во время молитвы: “время приспе страдания, подобает вам неослабно страдати!”»
«Пришло время страданий, и подобает вам неослабно страдать». Об этом мы с вами говорили уже многократно и будем говорить в следующей половине курса: страдание как ключевая ценность христианской культуры и затем одна из ценностей русской культуры в целом. Мы будем разбирать страдание как ценность (например, у Фадеева в «Молодой гвардии»), будем разбирать страдание как самоценность (у, не к ночи будь помянут, Достоевского и, тем паче не будь помянут, в «Заповеднике» Довлатова), будем разбирать «Реквием» Ахматовой… но сейчас я хочу вас подвести к очень простой мысли. Я хочу ответить (себе в первую очередь) на вопрос, как Аввакум, человек крайне традиционных взглядов, отстаивающий вековые устои, умудрился сделать эту суперноваторскую вещь? Как он, будучи таким ревнителем всего каноничного, сумел настолько разорвать с традицией? И ответ здесь для меня однозначен. Страдания – это настолько мирообразующая тема для русской литературы, что если уж я страдаю и про это пишу, то я традиционен, как таблица умножения. Формальные изыски у нас никогда не ценились, как вы помните, у нас критично только содержание, содержание же канонично на уровне попадания не просто в яблочко, а в самый его центр. А то, что житие не может быть автобиографией и наоборот, это такие же мелочи и фигуськи, как все изыски поэтов Серебряного века: ну кому они нужны, когда довлеет содержание?! И, кстати, в качестве автобиографии вполне можно разбирать «Реквием» Ахматовой. От Ахматовой до Аввакума гораздо ближе, чем от любой автобиографии в русской литературе до них обоих. Потому что все остальные автобиографии, любые там «Детства» и «Отрочества», какие только ни существуют, – что это такое? Лекарство от бессонницы, принимать по полглавы? А эти двое в веках стоят почти что рядом. Потому что у них страдание – основная тема. И это позволяет Аввакуму оказаться абсолютно в струе, просто в фарватере всей русской литературы. Он уникален, но это незаметно. И точно так же незаметны будут причины, по которым мы готовы читать «Реквием» Ахматовой. Сильно забегая вперед (спойлер на третью часть курса): сколько всего написано про репрессии, вы знаете? Не очень? А почему вы не очень знаете? Потому что вы не хотите читать про репрессии, это не та тема, про которую вы хотите читать. «Реквием» читали все. Почему? Потому что он гениально написан. И поэтому я при всей своей нелюбви к Ахматовой «Реквиемом» глубоко восхищаюсь. И Аввакума я из года в год с большим удовольствием разбираю пословно, хотя мне до проблем раскола гораздо меньше дела, чем Гамлету до небезызвестной Гекубы. Потому что это великолепно написанное произведение.С Аввакумом, как и положено герою жития, случаются всевозможные чудеса. Мы разберем одно, но их больше. Над остальными будете размышлять самостоятельно, а вот это я вам объясню. «…после вечерни ста предо мною, не вем-ангел, не вем-человек, и по се время не знаю, токмо в потемках молитву сотворил и, взяв меня за плечо, с чепью к лавке привел и посадил и ложку в руки дал и хлеба немножко и штец похлебать, – зело прикусны, хороши! – и рекл мне: “полно, довлеет ти ко укреплению!” Да и не стало ево. Двери не отворялись, а ево не стало!»
Аввакум сидит в тюрьме. В очередной раз. Не первый и не последний. И вот, после вечерни, перед ним возникает некое видение. То ли ангел, то ли человек взял за плечо, с цепью к лавке привел, посадил, дал в руки ложку и хлеба немножко и щей похлебать. Слово «щи» он здесь заменяет абсолютно просторечной формой «шти». И эти «шти» оказались «зело прикусны, хороши», то есть очень вкусные. Этот неведомый человек сказал (чистый церковнославянский: «рекл» – это идеальная литературная форма): «Это тебя укрепит» – и не стало его. «Ево» он пишет через «в», совсем просторечную форму выдает. Оцените эту совершенно замечательную игру с церковнославянским и разговорным русским! «Ево» через «в» у нас не пишут даже малограмотные тролли в комментах к политическим постам! А Аввакум это «ево» повторяет дважды, то есть это никак не может быть опиской. То есть он выражает эту двойную сущность своего спасителя через максимально маркированную орфографию: ангельское через безупречнейший церковнославянский, человеческие через самое сниженное просторечие.