Русская сказка. Избранные мастера

Вот опеть прилетах кашшей, взглянул: — «Ето ишо чо такое?» — «Ну, да што же, душенька, рази хорошо твоей смерти по дворам таскаться». — А он смеется: «Дура ты, дура, выведи его вон». — Потом она заплакала. «Сечас, как ты меня не любишь, добром правду не скажешь, я себя смерти предам. Я тебе всей душой, а ты не любишь меня, да правды не говоришь». — Ну, развылась, — кашшей и стал правду сказывать: — «Ну, дура и дура! Да вот где моя смерть: моя смерть за трем земля́м, на дикой степе́, никто туды не ходит, никто туды не ездит, за морем. За этим морем стоит будка, в етой будке яшшик прикованный, в етим яшшике коробка, в етой коробке утка, в етой утке яичко, в етом яичке — моя смерть. Ковда ето яичко изломатся, товда моя смерть будет». — Она взяла, все ето списала на гумажку и послала сыну с горнишной. Сын получил эту записку, весьма рад сделался.

Ну, со старушкой попрошшался — оставил ей капиталу и говорит: «Ты, баушка, никому не говори и не вына́сивай, может еще и повидаемся, а я пойду страмствовать». Долго ли коротко шел он, до такого места дошел, што ни купить ни нанять ничо нельзя, и идет голодной. Какой-то

пле́сненый сухарёк был ишо у его. — «Дай-ка», думат, «помочу в море да съем». Только на берег пришел, помочил, подбегат рыба и вырвала у его етот кусочек. — «Што же ты у меня, у прохожего, оста́льной кусочек взяла?» — Ну, он плечом пожал и пошел.

День был ясной, жаркой. Вышла самая большая рыба сушиться на солнце. Лежит, как большая гора. Вот он себе и думат: «отпушшу я свою трость, отлетит от неё какой-набить обломок, и съем я ету рыбу». Рыба отвечат ему: «Не умышляй, прохожий, ты моим куском вечно сыт не будешь, а мне будет вечно больно, а лутче я тебе гожуся». — Пошел, не стал шевелеть рыбу. Переносит на себе (голод).

Бежит собака — у ей три шшенёнка, а он до того голодный, што хотел палкой одного шшенёнка убить. Собака отвечат ему: «Вечно моим шшенёнком не наешься, а я вечно буду на тебя жалобу творить. А я тебе еще гожусь».

Ну, и пошел он далее, опеть путем дорогою, и доходит до того самого моря, где будка стоит. А у моря ни перевозу ни олдьи — ничо нету. Сял, повесил голову и сидит. Вот видит: море колыбатся, ета самая рыба, у которой он шпат хотел отрубить, зволновалась, и прет ему будку на себе. — «Ну, што доволен ты моей за́слуге?». — «Спасибо», говорит. Заходит он в будку, ломат етот яшшик, разломал яшшик — а в будке дверь не запер — утка из шкатулки и улетела на степь. — «Вот грех какой!» И сял, тошнее того голову повесил. «В руках была, да не мог взять». — Не откуль ета собака, у которой он шшененка пожалел, ташшит ему утку, на

полету́ задавила. — «Ну, видишь, прохожий человек, и я тебе пригодилась». — Собаке поклонился до поясу. Сял, утку распороть; утку-то распорол, яйцо и укатилось назать в море. — «Што же ето я за дурак, што я за неучь такая!» — Вдруг видит, море зволновалось, и ета, котора сухарь выдернула, рыба — ташшит ему яйцо. Положил яйцо на место и пошел обратно.

Ну, а кашшею дома плохо стает. Смерть тронулась его. Ну, скоре сказать, доходит он опять до етой старушки, у которой был первый раз — «Ну, што, баушка, у вас новенькое?». — «Вот и новенькое, кашшей в постели лежит, ничем уже недвижимый лежит». Переночевал он у старушки. Завтре идет прямо во дворец к кашшею — смело́ уже идет. Кашшей его из милости просит: «Ондай ты мне ето яйцо, ставай на моим занятии, а я уйду отсель». — Он тому не внимат, взял ето яйцо, хлопнул — и кашшей здох. Вот он кашшея сожог, пепел перевеял, просеял, и отправил на пух-прах

. Народ-то весь облегчился. Пошел звон, пение, радость. А сам пошел отца отрывать. Отца отрыл, етим яйцом намазал — и отец у его ожил. Ну, и вот стали жить, поживать, да добра наживать. И дядя на етот пир пришел, у которого он жил.

18. КОЛДУН И ЕГО УЧЕНИК

Жил-был старик со старухой. И крайне бедно́ они жили. У их восьми ли девяти лет мальчик был, ну и до крайности дожили, што ни поись ни чего. Шабаш! — «Давай, мальчишку хошь, старуха, ондадим в услужение, хошь из-за одёжи да по крайности сыт будет». И решился утре в город вести его. Старуха утром стала, оделась, печку затопила, и оболакат мальчишку. — «Што мы тут будем его голого, босого морить?!»

Вот идет старик с мальчишкой, до городу́ ешо ни дошли, попадатся имя́ мужичок на пустоплесьи. Одетый хорошо. — «Здрастуй, дедушка!» — «Здрастуй, дядя!» — «Куды же вы пошли?» — «Ну да што, вишь, нужда, дядя, пошел мальчишку куды-набить ондать, сил моих нету». — «А сколько бы, дедушка, за его взял в год?» — Мужик спрашивает. — «Да што же я, восподин, буду просить за его: он нигде не живал, ничо не видал, да што вот — голой да босой! Хошь бы обули, одели». — «Ну так сколько же возьмёшь за его? Я хочу его взять у тебя». — «Я так, восподин, буду с вами рядиться: милось есть, пожалуста, сколько-набить дай, да одень его, да обуй!»