Русские друзья Шанель. Любовь, страсть и ревность, изменившие моду и искусство XX века

– Ой, Лёля, не надо! – запричитала Мися. – Ты убьешь его, Лёля… Умоляю, не надо так! Пожалей Сержа!

– Я люблю Верочку, – спокойно объяснил Мясин. – Это решено, не надо меня отговаривать.

– Погоди, Лёля… просто выжди, прошу, пока само собой… все как-нибудь пройдет.

«Как бы мне хотелось, чтобы и у меня все решилось само собой», – вздохнула она.

– Вы пригласили меня за подарком, мадам, – сказал Мясин после паузы с усмешкой.

– Ах да, сейчас, – она заспешила в будуар за приготовленным флаконом от Ворта.

– Не надо ничего, прошу вас, я просто пошутил. Сам хотел оставить у вас одну вещь. – Мясин вынул бархатную коробочку, раскрыл, там лежало кольцо из белого золота с двумя камнями, сапфиром и бриллиантом. – Серж подарил мне его пять лет назад, я тогда еще не был хореографом, даже солистом не был. Пусть оно побудет у вас.

– Возьми духи-то, это же просто флакон! А кольцо – нет, Лёля, даже не думай. Оно мне зачем?

– Послушайте, мадам, лишь одну минуту. Это кольцо Серж купил в Лондоне, в антикварной лавке на Мейфэйр, продавец сказал ему, что кольцо с историей, принадлежало очень известному человеку, даже сейчас не буду говорить, кому именно, чтобы вас не пугать.

– Не надо мне рассказывать! Мой муж всю жизнь таскается по этим лавкам, и мне с ним приходится, я вдоволь наслушалась болтовни антикваров, – отмахнулась Мися. – Не пойму только, зачем ты мне его принес?!

– Кольцо обладает особой силой, это я точно знаю, мадам. Оно способно вывести человека на максимум того, что он может дать людям. Все возможности человека с этим кольцом проявляются быстро. Судите сами – кем я был? Робким московским мальчиком, который не мог решить, кем хочет стать, танцовщиком или актером. А в двадцать лет я уже поставил «Парад» с Эриком Сати, Кокто и Пикассо!

– При чем тут кольцо?! Это все Дяг, мой дорогой. У него дар раскрывать таланты, ты-то должен понимать. Но если ты так веришь в это кольцо, то носи его, Лёля. Зачем мне принес?

– Оно связывает людей, того, кто подарил, и того, кто его носит. Ну там как Герцога Бэкингема и Бэкона. Ван Дейка и Карла Первого… Я тоже повязан с Сержем этим кольцом как удавкой, так что чем дольше я буду пользоваться его силой, тем крепче буду зависеть от него. А я хочу жениться на Верочке Савиной.

Мисю эти слова пугали.

– Что ты заладил «жениться, жениться», Лёля?! Как же тогда сцена? Если расстанешься с Дягом, ты не сможешь остаться в труппе.

– Сейчас я лучший танцор в мире, премьер труппы! И к тому же превосходно ставлю балеты. Они никак не смогут без меня. Серж поймет и, надеюсь, сможет простить, а если нет, то что же… уверен, что и без Сержа смогу обойтись.

«Он молод и не понимает, что значит в нашем возрасте пережить предательство, не понимает, как мы цепляемся за любовь…» – думала Мися с горечью.

Она твердо отказалась хранить кольцо.

* * *

Спустя несколько дней Мися увидела Дяга счастливым. До отъезда в Испанию труппа представила обновленную «Весну священную» на сцене Театра на Елисейских Полях – «для своих» и прессы. Мися сидела в ложе рядом с Дягом и с тревогой думала о том, как будет звучать музыка Стравинского, которая прежде казалась – и ей тоже – такой странной. Волновалась, как будут танцевать Мясин и сбитая с толку бедная Соколова-Маннингс. Но Дяг был сосредоточен и бодр, как всегда на представлениях.

Музыка звучала по-новому: если раньше мелодии были почти не слышны в толще звуков, надо было вслушиваться, чтобы найти их за диссонансами, то теперь Мисе казалось, что она ясно различает торжественные гимны силе природы и времени цветения. Возможно, музыка казалась более мягкой из-за того, что хореография Мясина не была гротескно-судорожной, тяжеловесной – такими запомнились Мисе танцы, поставленные Нижинским семь лет назад. Тогда неуклюжие, угловатые движения, полусогнутые ноги, ступни, повернутые носками внутрь, не только шокировали сами по себе – это было впервые явлено на сцене вообще, – но эти танцы полуживотных подчеркивали в музыке самые резкие ноты, самые крикливые созвучия. Будто действительно тогда на сцену вышло первобытное племя и плясало под примитивную какофонию.

«Наверное, – размышляла она теперь, – все чувствовали ужас Вацы перед жизнью и людьми, который так хорошо совпадал с ужасом этих первобытных людей перед природными катаклизмами. Его страх передавался зрителям через судорожные неуклюжие движения, которые Нижинский навязал танцовщикам. Его глубинный страх проник даже в музыку Стравинского и пропитал ее».

Возмущение людей первой постановкой «Весны священной» было подсознательным – они защищались от болезненного ужаса Вацлава Нижинского, который, очевидно, уже начал сходить с ума. Возможно, толпа чувствовала бациллу сумасшествия, которой был заражен спектакль.