Видение интеллектуального капитала как двигателя прогресса послужило контекстом для продвижения термина «реализм» в других влиятельных статьях Писарева – «Реалисты» (об «Отцах и детях») и особенно «Новый тип / Мыслящий пролетариат» (о «Что делать?»). Именно здесь представления о реализме оказались прочно привязаны к «реализму» как термину. Писаревское понимание «реализма» имело мало общего с действительной общественной жизнью и человеческим опытом. Напротив, его «реализм» был очередным продуктом демократического дискурса. В его статьях реализм выступал как фантазия критика о жизни вымышленных персонажей, исторических личностей и коллег-профессионалов. В этих статьях эти разнородные фигуры, плоды воображения Писарева, имели одинаковый статус «реально» существующих людей.
Риторические процедуры Писарева наследовали риторике Белинского и Чернышевского, а также задействовали модель «нового человека», созданную при канонизации Добролюбова. В статьях Писарева «разум» Белинского, подкрепленный научными метафорами и понимаемый в утилитарном духе Чернышевского, беспроблемно объединяет опыт любого прогрессивного человека. Этот человек борется со своими физическими желаниями и экзистенциальными тревогами: темы любви, болезни, смерти и самоубийства центральны в жизни новых людей Писарева[839]
. Рассматривая эти темы, он использует риторический ход Белинского: противоречия человеческой жизни актуальны лишь для тех, кто принадлежит прошлому. Соответственно, Писарев «переписывает» литературных персонажей, чтобы показать, как уже существующие «реалисты» его критической фантазии способны легко преодолевать свои экзистенциальные проблемы в настоящем.Реалистическая риторика, влиятельно проявившаяся в критике Писарева, выходила за пределы демократического сегмента русской прессы. Одним из наиболее заметных знаков этого процесса стало вступление М. Н. Каткова в полемику о Базарове в 1862 году. Противник «реальных критиков» «Современника» и «Русского слова», Катков годом ранее вел борьбу против «Антропологического принципа» Чернышевского, подчеркивая несостоятельность оппонента в обсуждении отношений между материальным и духовным аспектами человеческого опыта[840]
. Однако когда Катков писал о Базарове, он воспользовался именно тем языком, против которого выступал, критикуя Чернышевского: подобно Писареву, Катков утверждал, что художественное изображение нигилизма Тургеневым и есть истинное проявление русской действительности, и развивал эту действительность, описывая в своей статье воображаемые ситуации, выходившие за рамки романа[841].Еще одно подтверждение влияния реалистической риторики можно видеть в статье Н. Н. Страхова о Базарове в том же 1862 году. Страхов, другой противник «реальных критиков», тщательно оговаривал, что «действительность» Базарова – продукт эстетики: как и все литературные «типы», Базаров был обобщенным художественным образом, объединявшим хаотические проявления общественной жизни. И тем не менее язык Страхова подчеркивал непосредственное существование литературного персонажа. Базаров не только проявил «действительность», но и был «человек вполне живой, не фантом, а настоящая плоть и кровь», оживленная «теплой струей жизни». Риторическое соскальзывание от литературного типа к живому человеку привело Страхова к использованию стандартной тавтологии реализма: он утверждал, что Тургенев «изобража[ет действительность] как она есть». Для Страхова Базаров был реальнее «реальных критиков» и даже становился мерой их существования: в частности, реальность Писарева приближалась к реальности Базарова. Успех Писарева был основан на его «искренности». Подобно тому как Тургенев выражал действительность «как она есть», Писарев выражал себя как он есть, «искренне». Таким образом Страхов воспроизводил риторику Белинского, который связывал «истину» с «искренностью», заменяя эпистемологический аспект отношений между действительностью и письмом на моральный. «Неистовость» Белинского и «искренность» Писарева оказывались не риторическим эффектом их письма, а критерием их действительности[842]
.