Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг.

В ближайшем соседе России — Великом княжестве Литовском, находившемся в унии с Польшей и почти на девять десятых состоявшем из западнорусских земель, — сильная великокняжеская власть сочеталась с федеративным устройством страны. Каждая земля имела внутреннюю автономию, закрепляемую специальным великокняжеским «привилеем» с набором нерушимых прав: только местная аристократия могла «держать волости и городки»; великий князь обязывался безвинно не отнимать ни у кого имений и не вызывать никого на суд за пределы земли; военнослужащие землевладельцы каждой области составляли особые ополчения со своими особыми полками под руководством местных воевод и т. д. Среди прочего важно отметить обещание не принуждать местных жителей к переселению в какой-либо другой регион страны. В Литовском статуте 1529 г. великий князь обязался «сохранить за всей шляхтой, княжатами, панами хоруговными и всеми простыми боярами, мещанами и их людьми свободы и вольности, данные им как нашими предками, так и нами». Государственный совет при великом князе (рада) состоял из крупнейших землевладельцев и наместников областей, представлявших в центре интересы провинций. Бальный сейм, собиравшийся нерегулярно, был, как и в Польше, полностью шляхетским по составу. Он избирал великого князя, решал вопросы войны и мира, вотировал налоги.

Южнославянские земли в рассматриваемый период находились под властью Османской империи, но накануне падения независимости и в Сербии, и в Болгарии мы видим сильную земельную аристократию, с которой еле-еле справляются монархи. Могущественное боярство, перманентно конфликтующее с сюзеренами, присуще и для вассальных Турции княжеств Валахии и Молдовы.

Европейский контекст: выводы

Итак, мы обозрели всю Европу и не увидели там ничего хотя бы отдалённо напоминающего московское самодержавие. Если обобщить приведённый выше материал, то можно заметить, что практически во всех европейских странах (за исключением немногочисленных республик) есть две политические силы — монархия и сословия. Отношения между ними противоречивы: они и сотрудничают, и борются друг с другом. Но борьба не отменяет сотрудничества — даже если одна из сторон одерживает верх, она не уничтожает противника до конца. На место свергнутых и убитых королей приходят другие, у поверженных сословий урезаются, но не отменяются вовсе их вольности, которые победители клянутся соблюдать. Тренд конца XV — первой половины XVI в. очевиден: мяч на стороне монархии, в большей части Европы идёт резкое возрастание власти суверенов и отступление сословий. Но определённый уровень прав и свобод сохраняется, действуют — пусть со сбоями — институты и законы, его гарантирующие. Развивается правовая мысль, акцентирующая идею, что «истинная» монархия — не тирания, не произвол, что монарх не должен посягать на частные права подданных, что тирану можно и должно сопротивляться. И это говорит о жизненности европейской общественной самоорганизации, исторически сложившейся в условиях феодализма.

Классик американской исторической социологии Баррингтон Мур указывает следующие элементы западного феодализма, которые отличали «его от других обществ в благоприятную для демократии сторону»: «постепенный рост иммунитета отдельных групп и персон от власти правителя», «концепция права на сопротивление несправедливой власти», «концепция договора как общего дела, свободно предпринимаемого свободными личностями, выведенная из феодальных отношений вассальной зависимости»[153]. «[В Западной Европе] начала свободы, завещанные средними веками, уступая единодержавию, не заглохли совершенно. В некоторых странах они сохранялись непрерывно, в других послужили источником позднейшего возрождения», — отмечал веком раньше классик русской правовой науки Б. Н. Чичерин[154]

.

Американский историк-русист Нэнси Коллман, активно настаивающая на сходстве политико-правовых институтов России и Европы раннего Нового времени, тем не менее вынуждена признать и коренную разницу между ними: «Централизующимся государствам Европы приходилось иметь дело с устоявшимися социальными группами и основаниями для солидарности: аристократией, дворянством, гильдиями, сильными региональными обычаями — и вследствие этого действовать с определёнными ограничениями, чтобы отвечать местным интересам… Русские цари осуществили централизацию, пожалуй, даже более успешно, чем другие европейские правители, за счёт того, что им не противостояли укоренённые на местах группы, такие, как дворянские корпорации»[155].