Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг.

Важно отметить, что в период так называемого «боярского правления» правящая знать никак формально не закрепила свои огромные фактические возможности. Оставшегося в восьмилетием возрасте сиротой Ивана вряд ли сложно было уморить и заменить своим, «боярским» великим князем. И уж тем более ничего не стоило добиться от мальчика-монарха подписать некий документ, ограничивающий его власть в пользу аристократии, дающий последней неотъемлемые сословные права, официально расширяющий полномочия Думы и т. д., — аналог английской Великой хартии или венгерской Золотой буллы. Но ничего этого сделано не было — видимо, московские бояре и в мыслях такого не держали. Устоявшийся при Иване III и Василии III порядок, очевидно, казался им естественным и безальтернативным. Если судить по боярским практикам, пределом мечтаний каждой отдельной группировки была вседозволенность за спиной формально неограниченного государя при полном отсутствии общекорпоративной солидарности. В этом видна не только политическая, но даже психологическая инфантильность русской знати, похоже, всерьёз не задумывавшейся над вопросом: а удастся ли сохранить удобный ей модус вивенди, когда великий князь «войдёт в возраст»? Менялась только тактика придворной борьбы: если до 1543 г., когда Иван самолично «опалился» на А. М. Шуйского и отдал приказ о его убийстве, боярские клики «сводили друг с другом счёты напрямую, игнорируя малолетнего великого князя, то теперь они стремились завоевать расположение юного государя и с его помощью расправиться со своими противниками»[161]

. Инфантильность эта, разумеется, явилась плодом политического воспитания, полученного боярством при двух предыдущих самодержцах.

Что же до достигшего совершеннолетия в 1545 г. монарха, то он хотя и научился уже легко распоряжаться человеческими жизнями (напомним, по его повелению трое бояр были казнены не то что без суда — без исповеди), особой тяги к государственным делам явно не испытывал. По подсчётам М. М. Крома, в 1545 г. государь отсутствовал в столице три с половиной месяца, в следующем году — уже более семи месяцев, посвящая это время паломничествам и потехам. Тот же стиль жизни продолжался и после венчания на царство. Но потрясение июньского пожара и бунта, видимо, заставило первого русского царя не просто обратиться к своим прямым обязанностям, но и начать как-то исправлять ту тяжёлую ситуацию, в которой оказалось его государство. Настала эпоха так называемых «реформ Избранной рады».

Историки спорят, насколько это корректный термин, была ли вообще Избранная рада, а если была, то каким обладала статусом. Не будем втягиваться в эти вряд ли могущие завершиться однозначными ответами дискуссии, заметим только, что факт влияния на царя в конце 40-х — 50-х гг. ряда советников (митрополита Макария, священника Сильвестра и особенно окольничего Алексея Адашева) сомнению не подлежит, сам Грозный его признавал в своей переписке с Курбским. Несомненно и то, что политика Ивана IV указанного периода существенно отличалась от традиционной московской, а уж тем более от опричнины. Правительство не пошло избитым путём наведения порядка с помощью усиления репрессий. Напротив, была выбрана стратегия «консолидации правящей элиты»[162], легально расширившая участие последней во власти, что должно было исключить олигархию какой-либо одной «партии». Состав Думы значительно увеличился: от 15 бояр и 3 окольничих в 1547 г. до 32 бояр и 9 окольничих к 1549/1550 г., причём за счёт боярских родов, ранее не допускавшихся во властные структуры: «…представители ранее враждовавших между собой боярских кланов вошли в состав главного органа государственного управления для проведения политики, которую есть основания считать плодом коллективных усилий всей правящей элиты Русского государства»[163]. Монарху же отводилась роль скорее верховного арбитра, чем всемогущего автократа. В Судебнике 1550 г. появляется статья 98 — в соответствии с ней «которые будут дела новые, а в сем Судебнике не написаны, и как те дела с государева доклада и со всех бояр приговору вершатца, и те дела в сем Судебнике приписывати», т. е. новые законы должны быть обязательно одобрены Думой. Опять-таки среди историков нет согласия, является ли эта формула юридическим ограничением царской власти или принципом единогласного принятия решений. В любом случае перед нами — первая правовая фиксация политических полномочий московского боярства, т. е. установление некоторых рамок для пространства действия верховной власти. Местом принятия важных для страны решений становилась уже не монаршая опочивальня, где государь обсуждал их «сам — третей у постели», а наконец-то оформившийся политический институт — Дума, — в котором бояре обретали опыт отстаивания и согласования своих интересов, приближаясь к политическим практикам высших сословий подавляющего большинства европейских стран.