Сад (переработанное)

Как хорошо жить на свете, когда много друзей, когда они — во всех концах страны! Скажешь дельное слово — все услышат. Кто-нибудь из них достигнет нового— сразу донесется весть сюда. Приятно вот так делиться радостью. Правда, он был скуповат на письма: о своих гибридах писал редко и коротко. За это друзья упрекали его, хотя могли бы понять, что сие не от лености (этому недугу он никогда не поддавался). Но скоро он книгой расплатится со всеми долгами. А пока — о них, о друзьях, о большущей семье опытников. Эти письма расскажут, как устраивает свою землю человек. На благо всех здравствующих и грядущих.

Он развертывал листы бумаги, одни, до поры до времени, откладывал в сторону, другие подавал Вере, чтобы она сделала выписки.

Письма, как ковры-самолеты, переносили ее то в Красноярский край, то на Урал, то в Омскую область и, под конец, перекинули через морской пролив, на землю, в прежние времена прослывшую диким островом горя и слез, на тот самый Сахалин, с которого бежал бродяга «звериной узкою тропой» (отец не только любил петь про бродягу, но и рассказывать о людях той горькой судьбы). И вот там, на земле былой беды, мичуринцы вырастили свои гибриды. Одна яблонька названа Сахалинкой.

— Знаешь, Верунька, как Чехов ехал на этот самый Сахалин? — заговорил отец, отвлекшись от писем. — Через всю матушку Сибирь трясся по распутице. Березы стояли нагие. Сквозь них было видно далеко. Садика — нигде, ни одного. Так и записал Антон Павлович: садов нет. А сейчас яблонька и через пролив перешагнула, и высокие горы не могли остановить ее.

Вера слушала, повернув лицо к отцу, а он продолжал рассказывать о своих друзьях, опытниках-мичуринцах.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Немало суровых бедствий подстерегало Дорогина на его долгом пути опытника. Случалось, будто на выбор, мороз подсекал его лучшие гибриды, на которые возлагались большие надежды. Но такого опустошения, как в этом году, еще не бывало.

Размах бедствия открылся не сразу. В первые апрельские солнечные дни Трофим Тимофеевич заметил усыхание тонких ветвей прошлогоднего прироста. А полностью разгул опустошения стал ясен, когда пришла пора деревьям одеваться листвой: всюду торчали сухие коряги.

— Аж страшно в сад зайти! — хлопала руками Фекла. — Куда ни поглядишь — везде покойники! Силушку зря мы положили. Не видать нынче, бабоньки, яблочков. Не видать.

— Силантьевна! — пробовал унять ее садовод. — Раньше смерти в гроб не ложись, прежде времени не каркай.

— На коноплю надо уходить, — там прибытку больше.

— Можешь, хоть сейчас.

— А ты что меня сбываешь? — разъярилась Фекла. — Я тебе всякую работушку сполняла не хуже других. И все по агротехнике — точка в точку!

— Ну, так бери лопату. И всем звеном — на подсадку.

Вот когда пригодились саженцы! Их заботливо переносили из питомника и садили на месте погибших яблонь.

Зашипели пилы. Дорогин спиливал те деревья, у которых кора уцелела только возле самой земли, будто они стояли в теплых чулках, — у них еще могут проснуться спящие почки и дать новые побеги.

В кварталах стланцев из каждого десятка сохранилось каких-нибудь три-четыре яблони.

— Пиши — все пропало. Руки опускаются, — грустили садоводы, наезжавшие в Гляден из соседних деревень. — Нынче, Тимофеич, ты тоже покорился морозу.

— Нынешний год, однако, из сотни — самый суровый, — успокаивал Дорогин. — Такие беды и на юге бывают. Иногда мороз добирается до Сочи. Так что же, репу там выращивать, что ли? Нет, через два-три года подымаются новые сады. И у нас — тоже.

— Обиднее всего — ранетки померзли. Вон Пурпуровая — на что крепка, и та поддалась.

— А сеянец Пудовщины целехонек! — продолжал Дорогин. — Мороз-то явился суровым контролером: «А ну-ка, опытники, что вы тут навыводили? Поглядим. На зубок попробуем». И грыз мороз покладистые для него деревья. А от упрямых отскакивал, как горох от стены. Вот посмотрите на гибриды: один поддался зимнему налетчику, а другой устоял. Живет! И плодовые почки целы… Новые-то сады подымутся лучше старых!

Цвели в тот год лишь немногие яблони, и сад выглядел пятнистым. Но у Дорогина была отрада — его гибриды, а среди них — яблонька, которую Верунька назвала в честь памяти Анатолия. Правда, на этой яблоньке тоже были ветки с ожогами, и цветы на тех ветках засыхали, едва успев раскрыться. Но добрая половина кроны источала аромат — наилучший свидетель здоровья: будут яблоки!

Работу над книгой Трофим Тимофеевич забросил. Вера много раз настаивала:

— Посидим вечерок.

Он обговаривался:

— Лучше погодить… Мороз-то вон какие поправки внес.

Однажды вечером, накинув на плечи пальто, он сидел у костра, где варилась к ужину похлебка. Вера подошла к нему с листами бумаги в руках, села на чурбан:

— Послушай немного. Новые странички.

— Когда успела?! — улыбнулся отец. Настойчивость дочери ему была по душе.

— Это — из твоих тетрадей. Все мысли. Все наблюдения. Я только переписала в одно место. Если что не так — скажешь, поправим.

Вера читала новую главу. Время от времени старик останавливал ее:

— Тут поставь крыжик. Сделаем добавленье…

2