Сад (переработанное)

Как всегда в весеннюю пору, птицы разноголосо, наперебой славили рассвет. Трофим Тимофеевич вышел на крыльцо и прислушался. В птичьем хоре недоставало основных голосов. А ведь те певцы, обитатели теплых скворешен, бывало, в апреле по утрам, когда неподвижный прохладный воздух наполнялся сиреневой дымкой, просыпались раньше всех и слетались на высокие тополя веселыми стайками; пошевеливая крылышками, то поодиночке, то хором посвистывали, щебетали, подражая и звону капель, падающих с крыши дома, и журчанию первых ручейков в снежных берегах. Этим веселым сборищам срок был недолгий. Прошла неделя, и скворцы, расселившись попарно, стали петь у своих скворешен. А в мае наступила счастливая пора воспитания потомства, и маленькие птички от зари до зари отыскивали в саду гусениц, ловили бабочек и относили своим желтоклювым птенцам.

На прошлой неделе вот в такую рассветную пору всполошились скворушки во всем саду. Сердито стрекоча, они слетелись к одной скворешнице и роем вились вокруг нее. Алексеич, глянув туда, крикнул:

— Сорока!.. Кыш, разбойница!

Трофим Тимофеевич поспешил с ружьем на выручку. Но сорока уже выдернула птенца из гнезда и понесла в сторону острова. За ней гнались скворцы, и стрелять было нельзя. Воровка появлялась каждое утро. Дорогин затаивался с ружьем в руках, но подкараулить налетчицу ему не удавалось.

А позавчера на рассвете серенькие скворчата, покинув гнезда, расправляли неокрепшие крылья и мягкими клювиками пощипывали перышки. Не рано ли вылетели? У них еще не хватало смелости перепрыгнуть на соседний сучок. А впереди их уже ждали испытания — в небе кружился, высматривая легкую добычу, ястреб. Родителям предстояло научить несмышленышей летать. Беспокойная, но тоже хорошая пора! Они принялись гонять малышей с ветки на ветку, а потом все скрылись в зарослях.

Трофим Тимофеевич прошел возле тополевой защиты. Во всех скворешницах — тишина.

«Словно сговорились — улетели враз…»

Задумчивым вернулся Дорогин в дом. У него в семье давно началась пора разлета… Оглянешься назад, и далекое кажется близким. Будто вчера дети были маленькими. В доме часто звенел беззаботный смех. По вечерам читали сказки…

Прошли, отшумели неповторимые годы! Дети поднялись на крыло, разлетелись из дома… Осталась одна младшая, да и та давно на взлете… Где она совьет гнездо — неизвестно. Но кто бы ни назвался скворцом, всякий будет лучше того перелетного дрозда…

Хоть бы внучонок опять приехал и на лето поселился бы у него…

Где-то совсем рядом с домом глухо гукал удод. Эту птичку с нарядным гребешком Трофим Тимофеевич не любил: в горах охотники, его друзья, называли ее яман-куш — плохая птица — и не раз советовали: «Увидишь — стреляй: поразишь несчастье».

Удод продолжал гукать, равномерно, надоедливо, тупо.

«Заладил, паршивец, на целый час! И откуда его принесла нелегкая?.. За все годы, с тех пор, как вырос сад, — третий раз…»

Нет, Дорогин не считал себя суеверным, не думал, что птица накличет беду, но тупые звуки «пения» удода раздражали его, как иных людей раздражает острый лязг ножа о железо. Он снял ружье со стены и, вложив патроны с мелкой дробью, вышел на крыльцо. Неподалеку сидел на земле Алексеич, поджав ноги под себя, и плел корзину. По одну сторону лежали пучки гибких прутьев тальника, по другую — горка немудрых изделий. Увидев Дорогина с ружьем, он поднялся и попросил:

— Дай-ка я стрельну его, холеру!

Старый солдат обладал непревзойденным терпением. Бывало, ранней весной на островах за целую версту подползал к чиркам по холодной, мокрой земле, затаивался, похожий на ком грязи, выжидал, едва сдерживая леденящую дрожь, а потом опять продвигался вперед, целился так долго, что чирки, ускользая от выстрела, перелетали на соседнюю лужу. Алексеич полз за ними, полз до тех пор, пока не сгущались сумерки, и обычно всегда приносил «дичинку на похлебку».

Дорогин отдал ему ружье, а сам подошел к верстаку под сараем и начал строгать бирки. Старик думал о внуке: большой парень вырос! Жаль, нет его здесь, — пальнул бы в удода. Он, однако, еще не видал такой птички. Разве что в музее?..

Удод передохнул немножко и снова загукал.

Щелкнул выстрел. А вдогонку — голос Алексеича:

— Вот тебе, дуделка! Будешь знать, где охотники живут!

Через минуту сторож появился у сарая; помахивал добычей, держа ее за одно крыло.

— Камнем пал! Ни разочка не трепыхнулся!

Взяв мертвого удода, Дорогин оживился:

— Сейчас шкурку снимем!

— Не стоит мараться такой дрянью. Лучше сварить Султану.

— Витюшка приедет — поглядит.

Трофим Тимофеевич достал из кармана садовый нож, Алексеич остановил его:

— Не погань струмент. Сейчас принесу тебе сапожный. Ковыряйся им…

Уходя, потряс головой. Много лет он знает Трофима, а понять до конца не может. Ну, скажите на милость, какой ему интерес беречь для внучонка поганую шкурку? Поглядит и выбросит.

— Тоже придумал подарок! — проворчал громко, — Тьфу!

3

Для Веры лето было особенно щедрым на тревоги и требовательным на заботы об опытном участке.