Сад (переработанное)

— Ничего, глаза добрые… И где-то я видела эти глаза? И эти губы… Даже о чем-то вроде разговаривала с ней? Когда это было? — Но припомнить она не могла. Подумав, укорила: — Уж очень долго ты, девка, мучаешь парня! К чему такое? Его испытывать нечего, — он у меня чист, как ясное стеклышко!.. Однолюб!..

Катерина Савельевна затопила печку в горнице. Если придет Вася — погреется. Начистила чугунок картошки и поставила варить на плиту.

Девка, наверно, тянет парня к себе в семью, а Вася не решается сказать матери обо всем, — не хочет сердце ранить. Сын догадывается, что она, Катерина, из своего колхоза никуда не поедет. И ее надо понять: сватов дом, может быть, и хорош, но не свой. Тут она — хозяйка, весь порядок ею заведен, а там пришлось бы приглядываться да приноравливаться. Это не в ее характере. Если Вася начнет сманивать, она скажет прямо: «Я еще на печке не лежу! А уж когда придется лечь, так лучше на свою…»

На дворе захрустел подмороженный снег. Катерина Савельевна прислушалась. Стукнули лыжи, поставленные возле крыльца. Вася! С детских лет ставит лыжи туда же и с той же аккуратностью, с какой ставил отец!..

Она вышла в сени и распахнула дверь:

— Заходи, гуляка!..

В полосе света стоял сын, красный от морозца. Черная вязаная фуфайка на нем заиндевела. Вокруг шеи — незнакомый шарф с белыми и голубыми полосками на концах. Тоже покрылся пушистым инеем. От спины подымался пар. Такому разгоряченному и простудиться недолго. Ну как было не прикрикнуть на него? Ведь родной— жалко! Думала — обидится да огрызнется, а он чуть слышно проговорил:

— Не ругайся, мама…

— Да как же не ругаться? Чуть не голый по морозу бегаешь!.. Вижу: тридцать пять километров прямиком летел.

В доме потребовала:

— Снимай… шарф дареный! И фуфайку тоже! Садись к печке.

Фуфайку Катерина Савельевна повесила на веревку, натянутую над плитой, шарф задержала в руках: «Ничего, связано ладно!..»

Оглянувшись на умолкшую мать и увидев шарф у нее в руках, Вася, теперь уже громко и решительно, повторил:

— Не ругайся, мама! — И тревожно добавил: — Я не зря бегаю — Трофим Тимофеевич тяжело больной.

— Ну-у? — Катерина Савельевна кинула шарф на веревку. — Что такое с ним? Доктор что говорит?

— После гриппа легкие заболели. Воспаление. Да и сердце слабое…

— А ты молчишь! Будто мне до старика дела нет? И о себе — ни звука. Больше недели домой не показывался! Шаров собирался в милицию заявлять: пропал человек без вести!..

Сын молчал, опустив глаза.

Запахло горелой шерстью: на раскаленной плите дымились пушистые кисти пестрого шарфа.

— Ой, батюшки, спалила!.. — Катерина Савельевна схватила шарф и, обжигая ладони, загасила искры.

Вася и тут не поднял головы.

Поохав, мать повесила шарф себе на шею. Ее рука как бы сама собою потянулась к голове сына и шевельнула мокрые волосы.

— Будто в бане был!.. Надо же соображать немного… Позвонил бы по телефону в контору — послали бы за тобой коня. Или шел бы ровненько, в теплой своей одеже… А то побросал там все…

Вспомнив о Дорогине, спросила, кто с ним остался.

— Говоришь, дочь? Температура у него какая?.. А заботливая девка-то?

Вася едва успевал отвечать на расспросы.

На горячую плиту полилась вода через край чугунка, в котором варилась картошка. Заклубился пар. Катерина Савельевна сняла с плиты чугунок, не заметив при этом, что прихватила его концами шарфа, хотя и не страдала рассеянностью; отнесла картошку на стол, нарезала хлеба, налила в стаканы молока.

— Отогрелся? Садись за стол. Будем ужинать.

Шарф, концы которого теперь были закинуты за спину, обмотнулся вокруг шеи, но мать не чувствовала, что он все еще мокрый. Помолчав, спросила, не глядя на сына:

— Как звать ее? Хоть сейчас-то скажи…

— Верой…

И они опять замолчали.

«Имя хорошее. Сама-то какая? Уживчивая ли?..»

Катерина Савельевна боялась, что расплачется при Васе, а этого делать нельзя: пусть улетает из материнского гнезда с легким сердцем.

В ту ночь она не сомкнула глаз.

Двери горницы были закрыты: там спал сын. В кухне на столе горками лежало глаженое белье. Мать принесла из чулана чемодан, с которым покойный Филимон Иванович ездил на конференции и совещания, и начала укладывать рубашки.

А как же сад? В чьи-то руки попадет он? Вдруг на на место Васи придет неумелый или нерадивый человек и уронит дело, которому столько труда, забот и любви отдал Филимон? Нельзя этого допустить. Пойти бы туда самой, но ведь придется всему учиться… Надо завтра же поговорить с Шаровым…

На полосатой рубашке — заплатка. Там подумают — старье собрали… Катерина Савельевна отложила рубашку в сторону, — ее можно будет перешить внучонку, — и, бесшумно открыв дверь, в одних чулках вошла в горницу, чтобы принести оттуда отрез синего сатина, который покупала себе на платье. Но и от таких легких шагов Вася проснулся. Она сказала, что до рассвета далеко, можно еще поспать.

— Сегодня не праздник, — возразил сын. — Надо в сад идти. — И для убедительности добавил: — Пора приниматься за обрезку яблонь, а то не успею…

Горячего завтрака не стал ждать.

Мать достала ему отцовский полушубок.

— Вот… наденешь.