Сад (переработанное)

— А ты не тарахти — послушай, что дальше скажу. Уж я-то знаю. Отстаем от других колхозов. Даже в «Колоске»…

— Нашла пример! У нас электрический свет горит, а они, слышно, все еще нюхают копоть из керосиновых ламп.

— Только этим и попрекаете. А светом себя не обтянешь!

По комнате загулял шумок: одни смеялись над Капой, другие подзадоривали ее. Она повысила голос:

— Правду говорю: про людей у нас забывают. Все на строительство да на строительство. Трудодню по деньгам роста не видно.

Васе было неприятно, что в молодежной бригаде затеялся такой «отсталый разговор». Он не мог молчать и сказал об этом.

— Ты мне отсталостью в глаза не тычь, — рассердилась Капа. — И не сули праздник на старости лет. На что он мне? Уж я-то знаю. Я хочу сегодня ходить в хороших туфлях, чтобы городским ни в чем не уступать!

— Что ж, выходит — пятилетку не строить, а всю прибыль — тебе на наряды?

Девушки опять зашумели, Капа — громче всех.

Председатель встал:

— В словах Капитолины Матвеевны есть немалая доля правды. Оплату трудодня необходимо подымать. Для того мы и новый сад будем садить, и фермы строить, и урожай повышать. Все — для человека, для его лучшей жизни.

После собрания, оставшись наедине с бригадиром, Шаров сказал:

— А Капа теперь, по-моему, на месте. У нее появилась искорка интереса к делу. А где искра, там можно разжечь огонь. И критиковала правильно. Увлеклись малиной.

— Я говорил: хватили через край! — Вася махнул рукой, будто решаясь на отчаянный поступок, и продолжал с упрямым раздражением: — Тяжело мне будет с такими, как эта…

— Постой, постой, — перебил Шаров. — Не пойму я тебя. Ты просил добавить людей, а теперь открещиваешься.

— От бригадирства отказываюсь.

— Вот-те раз! На крутом подъеме вздумал выпрягаться! Ну знаешь ли… Не твои это слова!

Шаров с таким осуждением посмотрел ему в глаза, что Вася уже не ждал ничего хорошего.

— Трудно мне, — буркнул он. — Поставьте кого-нибудь постарше…

— А ты спрячешься от трудностей?

— Нет, ни от какой тяжелой работы я не уклоняюсь. А от бригады отказываюсь. Забот больно много, — ответил Бабкин.

— И тебе хочется поискать, где их меньше? Напрасное занятие. Да комсомольцу это и не к лицу.

— Я сразу говорю: не справиться мне.

— А на твоем месте другой счел бы за честь. Такой сад доверяем! Подумай, Василий Филимонович. А то ведь…

— На комсомольском собрании поставите? Дело ваше.

— Я в отцы тебе гожусь, — сказал напоследок Шаров. — И добра желаю.

Не ответив ему, Вася ушел с опущенной головой.

3

У Бабкиных был старый пятистенный дом с белеными углами и голубыми ставнями.

Зимой тридцатого года, когда проводилась сплошная коллективизация, Дарья Николаевна, направленная в Луговатку райкомом партии, прожила на квартире у Бабкиных целый месяц и так подружилась с Катериной Савельевной, что с тех пор всякий раз, когда оказывалась путь-дорога сюда, останавливалась у них.

Сосновые бревна дома давно успели почернеть, но беленые углы и крашеные наличники молодили его, и он по-прежнему выглядел светлым и веселым, будто горе не коснулось его жильцов.

Как всегда, снег от простых жердяных ворот до тесового крыльца не только откидан лопатой — отметен метлой. Вон чернеет она в уголке возле ступенек, словно поставил ее туда, на привычное место, сам Филимон Иванович…

Векшина приостановилась, чтобы перевести дыхание. Не легко приходить, хотя и не первым, печальным вестником. Люди, потерявшие на войне своих близких, обычно не верили бумажкам о похоронах. Может быть, ошибся писарь? Может, придет другое, радостное уведомление? Завтра или послезавтра почтальон принесет письмо… Ждали неделями, месяцами, годами. И вот наступала минута, когда очевидец смерти обрывал последнюю ниточку надежды…

В сенях был знакомый запах сухой рогозы, и мягкий коврик, связанный из той же болотной травы, привел к двери, утепленной тоже рогозой.

Через секунду Дарья Николаевна, перешагнув порог, увидит кедровые лавки и лиственничные доски пола, протертые с песком; в переднем углу — портрет Буденного и отрывной календарь… Круглолицая хозяйка, одетая в широкую юбку с оборкой, в светлую кофту, прилегающую к крепкому стану, и повязанная белым платком поверх ушей так аккуратно, что углы на затылке напоминают большую бабочку, встретит сначала легким поклоном, а потом пожмет руку до хруста в суставах.

Да, в доме все оказалось прежним, но сама хозяйка выглядела иначе: на ней была строгая юбка, простенький мужской пиджачок, голова повязана черным платком, и узел не на затылке, а под округлым подбородком. По-иному надетый платок отбрасывал тень на глубоко запавшие глаза, и лицо, покрытое ранней сеткой мелких морщинок, до неузнаваемости потемнело. Приветливого поклона Дарья Николаевна тоже не увидела, рука хозяйки не протянулась навстречу. Взглянув на гостью, Катерина Савельевна вздрогнула так же, как в райвоенкомате в тяжкий для нее день. Там какой-то офицер подал ей узенькую бумажку. Его слова, которых она не запомнила, так сразили ее, что она, дрожащая и бледная, едва смогла выйти в коридор. Офицер, поддерживая под руку, не утешал. Он сухо добавил:

— Теперь у многих горе…