Сага о Форсайтах

Сам Джон тем временем и не думал спать. Сидя на подоконнике с листком и карандашом, он писал свое первое «настоящее стихотворение» – писал при свече: луна светила недостаточно ярко, чтобы можно было разбирать буквы, но достаточно ярко для того, чтобы ночь казалась трепещущей гравюрой на серебре и рождала ощущение, будто Флер сейчас придет, и обратит к Джону глаза, и уведет его далеко, за холмы. Глубоко погрузившись в недра своего наивного ума, он писал, стирал и писал заново на бумаге пометки. Он делал все, что делает художник, завершая произведение искусства, и чувствовал то, что, наверное, чувствует весенний ветер, испытывая свою первую песню на зацветающих ветках. Джон был из тех мальчиков (не многих), в которых школьная жизнь не убила привитой дома любви к прекрасному. Эту любовь ему, конечно, приходилось держать при себе, чтобы никто, даже учитель рисования, о ней не узнал. И все же она была в нем, чистая и придирчивая. Поэтому собственное стихотворение казалось ему напыщенным и настолько же хромоногим, насколько ночь была крылата. Однако он сохранил листок: вышло «чудовищно», но в качестве выражения невыразимого это все-таки было лучше, чем ничего. В некотором смущении Джон подумал: «Маме этого не покажешь». Он спал ужасно сладко, когда наконец уснул, утомленный новизной.

VII

Флер

Во избежание неловкости вопросов, на которые нельзя было ответить, Джону сообщили только следующее: «Вместе с Вэлом на выходные приедет одна девушка», а Флер из тех же соображений сказали: «У нас живет один молодой человек». Таким образом, по части неожиданности встреча этих двоих (Вэл мысленно сравнивал их с жеребятами-годовиками) не оставляла желать ничего лучшего. Холли так представила их друг другу:

– Это Джон, мой младший брат, а это наша кузина Флер.

Джон, вошедший в дом через стеклянную дверь с яркого света, был до того поражен чудесным подарком Провиденья, что даже не сразу услышал обращенные к нему слова: «Как поживаете?» Она произнесла это таким тоном, словно они виделись впервые. Еще через несколько секунд по едва уловимому движению ее головы он понял: они должны вести себя так, будто действительно видятся впервые. Покачнувшись, как пьяный, он склонился над ее рукой, а потом стал немее могилы, потому что знал: разговаривать ему сейчас не следует. Однажды в детстве, когда его застигли за чтением при ночнике, он глупо соврал: «Мама, я просто переворачивал страницы», и мама ответила: «Никогда не сочиняй, Джон. Лицо у тебя при этом такое, что все равно никто не поверит».

Слова матери навсегда лишили Джона той уверенности в себе, которая необходима для успешной лжи, поэтому он только слушал быстрый восхищенный щебет Флер, хвалившей все вокруг, подкладывал ей на тарелку лепешки с джемом и при первой возможности убрался. Говорят, что в белой горячке человек постоянно видит, как некий предмет, чаще всего темный, внезапно меняет форму и положение. Тот предмет, который постоянно видел Джон, имел темные глаза и довольно темные волосы и менял положение, не меняя очертаний. Мысль о том, что между ним самим и этим предметом существует некая тайная договоренность (понять бы только о чем!), приводила Джона в трепет. Чего-то горячечно ожидая, он до тех пор переписывал свое стихотворение (которое, конечно же, не посмел бы показать Флер), пока не услышал топот копыт. Выглянув из окна, он увидел, как она ускакала куда-то с Вэлом. Было ясно: девушка не привыкла терять время, а вот он свое терял. Его сердце наполнилось горькой тоской. Если бы он в порыве боязливого восторга не убежал к себе раньше времени, его бы, вероятно, тоже пригласили на прогулку. Стоя у окна, он видел, как они скрылись из виду, потом, выехав на горную дорогу, снова показались, потом опять исчезли, и, наконец, еще минуту отчетливо вырисовывались на склоне холма. «Дурак! – подумал Джон. – Вечно я упускаю свой шанс!»

Почему он не уверен в себе, не способен решительно действовать? Опустив подбородок на руки, он стал представлять, как мог бы прокатиться верхом вместе с Флер. Уик-энд – это и так очень мало, а он еще и пропустил целых три часа. Ну кто, кроме него, мог совершить такую глупость? Пожалуй, никто.

Джон рано оделся к ужину и первым сошел вниз. Больше он не намерен терять ни секунды! Но на этот раз помедлила Флер: она спустилась последней. За столом они сидели друг против друга, и это было ужасно: Джон не мог ничего сказать из боязни сказать не то, не мог смотреть на нее, не возбуждая подозрений, – словом, не мог вести себя обыкновенно с той, с кем в своих мечтах уже умчался далеко-далеко за холмы, и в то же время сознавать, что выглядит полным остолопом и в ее глазах, и в глазах остальных. Да. Это было ужасно! А Флер так хорошо говорила! Словно бы помахивала мягким крылом! Удивительно, до чего блестяще она овладела тем искусством, которое он находил мучительно трудным! Он, наверное, казался ей безнадежно глупым!