Саломея. Стихотворения. Афоризмы

С некоторого времени я работаю с горячим рвением над теми четырьмя стихотворениями в прозе, что говорят о Христе. К Рождеству мне удалось достать себе греческое Евангелие. И каждое утро, прибрав свою камеру и вычистив свою оловянную посуду, я читал немного Евангелия, первые стихов двенадцать, которые мне попадались наудачу.

Восхитительно начинать так день. Каждому следовало бы это делать, даже тому, кто ведет неправильную, бурную жизнь.

Евангелие – кстати и некстати – до такой степени затаскивают, что его свежесть и наивность, его простая, романтическая прелесть пострадали от этого. Нам слишком часто читают его и слишком плохо; а всякие повторения убивают душу. Но когда возвращаешься назад, к греческому, то чувствуешь себя так, как будто вышел из узкой земной комнаты в сад лилий.

Я никогда не мог примириться с мыслью, что мы можем знать подлинные слова Христа лишь из перевода с перевода. Теперь же я с восторгом думаю, что, поскольку возможна между ними беседа, Хармид мог бы слушать его, Сократ философствовать с ним, Платон понимать его; и что он действительно сказал: «Аз есмь пастырь прекрасный»; и когда он думал о лилиях полевых, что не работают, не прядут, – и слова его в точности гласили: «поучитесь у лилий полевых – как растут они: не трудятся, не прядут».

И последний вопль его, как передает его нам Иоанн, именно таков: «Свершилось» – ничего больше.

При чтении Евангелий – в особенности того, что было написано самим Иоанном, или кем-нибудь из ранних гностиков, принявшим на себя его сан и его имя, – я вижу, как фантазия постоянно берет у него верх надо всем, что это – основа всей его духовной и материальной жизни. И дальше, я вижу, что для Христа фантазия была только одним из видов любви; любовь же была владычицей в полном смысле слова.

* * *

Недель шесть тому назад врач разрешил мне есть белый хлеб вместо грубого черного или бурого хлеба – нашей обычной тюремной пищи. Для каждого это лакомство. Для меня же это так много, что я после каждой еды осторожно подбираю все крошки, оставшиеся на моей оловянной тарелке или упавшие на грубую скатерть, которою покрывается стол, чтобы не загрязнить его.

Я делаю это не из голода – теперь мне дают есть совершенно достаточно, а просто затем, чтобы ничего не пропадало из того, что дается мне. Так следовало бы поступать и с любовью.

Христос, как все обаятельные личности, обладал даром не только сам говорить прекрасное, но также и других заставлять говорить себе прекрасное.

Я люблю историю, которую рассказывает Марк о греческой женщине: когда Христос, чтобы испытать ее веру, сказал ей, что он не может отдать ей хлеб детей Израиля, она ответила ему: «И щенки – ηυναρια – едят под столом крохи, падающие от детей».

Большая часть людей живет для любви и восхищения. Мы должны бы жить любовию и восхищением. Если нам выказывают любовь, мы должны бы сознавать, что мы совершенно недостойны ее. Никто не заслуживает быть любимым.

Тот факт, что Бог любит людей, доказывает, что в божественном распределении идеальных благ написано, что вечная любовь должна быть дарована вечно недостойному, или же, если эта мысль слишком горька, можно сказать так: каждый заслуживает любви, только не тот, кто думает, что он заслуживает ее.

Коленопреклоненно следовало бы принимать таинство любви; и «Domine, non sum dignus» («Господи, я недостоин») должно быть на устах и в сердце тех, кто приемлет его.

* * *

Если я когда-либо еще напишу новое художественное произведение, у меня существуют две темы, о которых и в которых мне хотелось бы высказаться.

Во-первых, «Христос как предвестник романтического движения в жизни»; во-вторых, «Жизнь художника, рассматриваемая в ее отношении к поведению».

Первая тема, разумеется, очень завлекательна; потому что в Христе я усматриваю не только существенные признаки высшего романтического типа, но также и неожиданность и даже прихотливость романтического темперамента. Он нашел слово.

Дети представлялись ему образцом, к которому надо стремиться. Он указывает на них как на пример для родителей; по-моему, это и есть главное назначение детей, если только совершенное может иметь цель.

Данте описывает человеческую душу, как она выходит из рук Творца, «плача и смеясь, как маленькое дитя». И Христос признавал также, что душа каждого должна быть, «как девочка, что резвится, плача и смеясь…» – «guisa di fanciulla che piangendo e ridendo pargoleggia».

Он чувствовал, что жизнь переменчива, текуча, деятельна и что она умирает, когда ей стараются придать стереотипную форму.

Он понимал, что людям не следует слишком серьезно относиться к материальным вопросам дня, что в непрактичности есть что-то великое и не надо слишком много заботиться о повседневном. Не заботятся птицы небесные – зачем заботиться людям…

Пленительны слова Его: «Не пекитесь о завтрашнем утре! Жизнь не больше ли пищи? И тело не больше ли одежды?»

Последнее мог бы сказать эллин; так много тут греческой мысли и чувства. Но один Христос мог сказать и то, и другое вместе, и всю жизнь свести для нас к этим немногим словам.