Саломея. Стихотворения. Афоризмы

Иначе обстоит дело с силами, движущими жизнь, и с теми людьми, что воплощают в себе эти силы.

Люди, которые заботятся только о воплощении своего собственного «Я», никогда не знают, куда это приведет их. Они не могут знать.

В известном смысле слова, конечно, необходимо познать себя самого, как того требовал греческий оракул; это первый шаг ко всякому знанию.

Но сознание того, что человеческая душа непостижима – последний вывод мудрости.

Последняя тайна – мы сами. Если положено и взвешено солнце, измерен путь луны, занесены на карту все семь небес, звезда за звездой, все же остается еще одно: мы сами.

Кто исчислит орбиту своей собственной души? Когда сын вышел, чтобы искать ослиц отца своего, он не знал, что Слуга Господень ждал его с сосудом мирры, чтобы помазать его на царство, и душа его уже была тогда душой царя.

Я надеюсь прожить еще достаточно долго и создать еще такие вещи, чтобы в конце дней моих я мог бы сказать: «Вы видите теперь, куда приводит жизнь художника!»

К числу самых законченных жизней, какие я только встречал – насколько простирается мой опыт, – принадлежит жизнь Верлена и жизнь князя К. Оба эти человека годами сидели в тюрьмах: Верлен – единственный христианский поэт после Данте, а другой, с душой Христа, прекрасного, белоснежного, пришедший, как говорят, из России.

* * *

В течение последних семи или восьми месяцев, несмотря на целый ряд огорчений из внешнего мира, что беспрерывно преследовали меня, я поддерживал тесное общение с тем новым духом, который преображал людей и предметы в этой тюрьме и который мне больше помог, чем я словами могу выразить это.

Весь первый год своего заключения, сколько помню, я только и делал, что ломал себе руки в бессильном отчаянии и восклицал: «Какой конец, какой ужасный конец!»

Теперь же я стараюсь уговорить себя, и иногда, когда я сам не подвергаю себя пыткам, мне удается это, и я говорю себе: «Какое начало, какое чудесное начало!»

И это действительно может быть так. Так может случиться. И если это случится, я многим буду обязан той новой личности, которая изменила здесь жизнь всех.

Вы поймете это, если я скажу, что, будь я выпущен на свободу в прошлом году, в мае, как я этого желал, я покинул бы это место, исполненный отвращения и с такой горькой ненавистью ко всем служащим здесь, что она отравила бы мне жизнь.

Мне осталось вытерпеть еще год тюрьмы; но всех нас в этих стенах посетила человечность; и теперь, когда я выйду на свободу, я всегда буду помнить бесконечную ласковость, которую я видел здесь почти от всех.

В день моего освобождения я буду многих благодарить и буду просить, чтобы и они, со своей стороны, сохранили обо мне память.

Весь строй тюремной жизни безусловно дурен. Я все отдал бы за то, чтобы когда-нибудь изменить его. И я намерен попытаться сделать это.

Никто в мире не бывает до того дурен, чтобы дух человечности – который есть дух любви, дух Христов, хотя и не находящийся в церквах, – не мог если не направить его на правильную стезю, то по крайней мере сделать его таким, чтоб люди могли выносить его без слишком большого озлобления.

И я знаю, там, на воле, много восхитительного ожидает меня, начиная с того, что Франциск Ассизский называет «брат мой ветер» и «сестра моя вода» – и то и другое блаженство, – кончая выставками в окнах магазинов и закатами солнца в больших городах.

Если бы я хотел пересчитать все, что таится еще во мне, я бы не знал, где остановиться: потому что, верно Бог создал мир для меня столько же, сколько для всякого другого. Быть может, я даже выйду на свободу с чем-нибудь, чего я не знал прежде.

* * *

Нечего и говорить, что нравственное возрождение кажется мне таким же бессмысленным и безвкусным, как и теологические реформы.

Если строить планы исправления – признак неестественного лицемерия, то привилегия тех, кто страдал, – стать глубже. Мне кажется, это случилось со мной. Если бы кто-либо из друзей моих устроил праздник по моем выходе из тюрьмы и не пригласил бы меня на него, это бы не огорчило меня.

Я могу быть совершенно счастлив сам с собою.

Со свободой, цветами, книгами и луной – разве можно не быть счастливым вполне! Впрочем, пиры – не для меня. Я слишком много давал их, чтобы они были чем-нибудь для меня. Эта сторона жизни миновала меня – весьма для меня счастливо, должен я сказать.

Но если бы кого-нибудь из моих друзей после моего освобождения постигло горе, и он не допустил бы меня разделить его, мне было бы больно это. И если бы он запер передо мной врата дома печали, я все же возвращался бы к ним и просил бы впустить меня, чтобы принять участие в том, на что я теперь имею право.

И если бы он счел меня недостойным и не дал бы мне плакать с ним, я принял бы это, как самое жестокое унижение, как самый страшный позор, какой только может обрушиться на меня.

Но этого не будет. Я имею право делить горе других; тот, кто умеет созерцать красоту мира, делить его скорбь и хоть отчасти понимать то чудесное, что заключено в той и в другой, тот прикоснулся божественному и подошел, как никто, к Божией тайне.