Самая кровная связь. Судьбы деревни в современной прозе

«Мужчина не может снова превратиться в ребенка, не впадая в ребячество, — пишет Маркс. — Но разве его не радует наивность ребенка и разве сам он не должен стремиться к тому, чтобы на более высокой ступени воспроизводить свою истинную сущность? Разве в детской натуре в каждую эпоху не оживает ее собственный характер в его безыскусственной правде? И почему детство человеческого общества... не должно обладать для нас вечной прелестью, как никогда не повторяющаяся ступень? Бывают невоспитанные дети и старчески умные дети. Многие из древних народов принадлежат к этой категории. Нормальными детьми были греки. Обаяние, которым обладает для нас их искусство, не стоит в противоречии с той неразвитой общественной ступенью, на которой оно выросло. Наоборот, оно является ее результатом и неразрывно связано с тем, что незрелые общественные условия, при которых оно возникло, и только и могло возникнуть, никогда не могут повториться снова»[3].

Нельзя требовать от современной жизни, от современного человека, если он живет в деревне, движения вспять, нелепо уповать на то, будто он станет вновь субъектом творчества тех форм народного искусства, которые возникали в условиях иных, незрелых, патриархальных общественных отношений и никогда не могут повторяться снова.

Столь же нелепо и вредно не видеть того обаяния, которым и сегодня обладают для нас сохранившиеся эстетические формы народного искусства прошлого. Их следует беречь, ибо они, сохраняя облагораживающую силу воздействия на человеческую душу, обретают сегодня новую жизнь. Они живут в профессиональном художественном творчестве — пример тому хор Пятницкого, ансамбль Моисеева, многочисленные ансамбли народных песен, народных инструментов, в архитектурных памятниках прошлого — таких, как те же деревянные церкви Кокшеньги, в профессиональных ремеслах — той же великоустюжской черни по серебру или вологодских кружевах, в государственных и частных коллекциях иконописной живописи, резьбы по дереву и т. д. Надо осмыслять современные естественные формы бытия той красоты, по отношению к которой народ когда-то был субъектом, а теперь он — объект, на который по-новому, но с прежней чарующей силой воздействует эта уходящая в детство человечества древняя безыскусственная красота.

Одна беда: потребитель этих форм прекрасного живет сегодня куда чаще в городе, чем в деревне. Увлечение стариной, превращающееся порой в моду, охватило по преимуществу лишь некоторые слои нашей интеллигенции. На приезжающих в наши северные края коллекционеров, поклонников русской старины, смотрят как на чудаков; их заботы просто-напросто непонятны. Куда уж там до искусственного внедрения в народную жизнь сарафанов и хороводов! Интерес к домотканым сарафанам, еще хранящимся в сундуках у ветхих старушек, к резным прясницам или вышитым платам вызывает в деревнях неподдельное изумление. Для жителей деревни все эти предметы народного быта имеют чисто практическую, а не эстетическую ценность, — а кому нужна сегодня прясница, если в магазинах полно и ситца, и драпа, и сатина, и никого не заставишь надеть холщовые штаны или серпинковую рубаху!

Как же не понимают этого те, кто тоскует по невозможному, мечтает удержать патриархальную поэзию народного быта, который изживается самой жизнью? Как не понимают они, что заботиться надо о другом, — чтобы народная красота, рожденная в прошлом, обрела для деревни качественно новую, вторую, чисто эстетическую жизнь?

Но для того чтобы крестьянин из субъекта, бессознательного, стихийного производителя прекрасного в чисто практических условиях натурального, патриархального хозяйства превратился в современных условиях в объект и осознанно приобщился к этой красоте, чтобы, забыв о практических надобностях, он увидел второй, духовный, эстетический ее смысл, — необходим иной уровень общественного сознания. В московских квартирах я видел лапти, горделиво вывешенные хозяевами в качестве украшения. Это — ерничество, трудно понятное для человека, которому доводилось носить эту весьма практическую обувку бедности и нищеты русской деревни.

В других московских квартирах я видел роскошные иконостасы, хотя живут тут люди неверующие. И тем верующим или когда-то верившим в бога крестьянам, у которых скуплены эти иконы, также трудно понять иконостас, повешенный вместо картин, как и лапти вместо украшения. Эстетические качества древнерусской иконной живописи, всегда имевшей для крестьянина строго функциональное, чисто практическое значение, воспринимаются непросто. Для эстетического восприятия этих богатств требуется ни много ни мало как художественный вкус, предельно развитые духовные потребности, что возможно лишь на базе высокой культуры, образованности.

Крестьянство обретает эти художественные богатства не в движении вспять, но в естественном стремлении к общечеловеческой культуре, знаниям, цивилизации.

Неоспорима мудрость народной жизни.

Неоспоримо, что деревня стремится сегодня уравнять себя в правах с городом. Не только в праве на хлеб насущный, но и в праве на хлеб духовный.