Самая кровная связь. Судьбы деревни в современной прозе

Не мудрствуя лукаво, не выписывая замысловатого сюжета, писатель, казалось бы, ведет бесхитростную летопись военной жизни одного северного колхоза, маленькой архангельской деревеньки Пекашино. Но под пером подлинного, большого писателя эта летопись становится волнующим художественным документом эпохи. Это — апофеоз народной жизни, апофеоз подвига бескорыстия русского крестьянства, совершенного им в пору коллективизации и войны. В эту военную пору, пишет писатель, приоткрылось в нашем народе «что-то большое и важное, без чего невозможно понять ни русского человека, ни того, что было и будет еще на русской земле». Писатель внимательно всматривается в характеры своих героев — Михаила Пряслина, его сестры Лизки, их матери Анны, председательши Анфисы Петровны, в чем-то главном очень близкой и родственной эпическому, монументальному характеру русской женщины, старой крестьянки Василисы Мелентьевны, открытой писателем в его повести «Деревянные кони». Это все тот же народный женский тип, что «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». Женская доля, женское сердце, подвиг труда русской женщины в годы войны — одна из ведущих тем творчества Федора Абрамова. Перед пекашинской крестьянкой секретарь райкома партии Новожилов «на колени стать готов». «Я бы ей при жизни памятник поставил, — объясняет он инструктору райкома Лукашину. — Ну-ка! Сколько человек в Пекашине на войну взяли? Человек шестьдесят. А поля засеяны? Сеноуборка к концу? Да ведь это понимаешь, что? Ну как, если бы бабы заново шестьдесят мужиков родили...»

По характерам, по отношению к жизни, по языку проза Федора Абрамова глубоко и подлинно национальна. Без аффектации, без полемики, естественно и органично, как дыхание, утверждается здесь ценность нашего национального, народного характера. И когда автор устами одного из своих героев — Лукашина говорит, что он «смотрел на них, вслушивался в их простые, наивные слова, и сердце его изнемогало от любви и ласки к этим измученным, не знающим себе цены людям», мы вслушиваемся с волнением в эту интонацию чисто русской речи, издавна отождествляющую понятия «жалеть» и «любить».

Но глубоко ошибаются критики, перетолковывающие сущность национального у Федора Абрамова на некий псевдорусский, пейзанский, патриархальный лад. Исследуя нравственный и духовный потенциал народа, с такой могучей очевидностью выявивший себя в войну, Ф. Абрамов заключает: «Великая, неведомого размаху сила двигала людьми. Она, эта сила, поднимала с лежанок дряхлых стариков и старух, заставляла женщин от зари до зари надрываться на лугу. Она, эта сила, делала подростков мужчинами, заглушала голодный крик ребенка, и она же, эта сила, привела Анфису в партию...»

Русский национальный характер, осмысляемый Ф. Абрамовым, это — советский характер. Такова принципиальная позиция писателя, с особой ясностью выявленная, к примеру, критиком Б. Панкиным в его статье о романе «Две зимы и три лета», — она прослеживается в романах Ф. Абрамова. Верный правде военных лет, писатель раскрывает, как много значила для людей партия. Вступление в партию, в комсомол — это праздник, событие в жизни и для Анфисы Петровны, и для Михаила Пряслина. Об этих событиях, памятных всем, пережившим то время, рассказывается в книге с полной, волнующей достоверностью. И столь же достоверны, человечны и жизненны образы партийных работников военной поры, тех самых «районщиков», которые делили с народом все тяготы жизни военных лет и брали на свою душу еще большее: ответственность. Ответственность перед высшим: перед фронтом, перед победой, ради нее державших свое сердце, свою «жалостливость» в узде... Возьмем ли мы секретаря райкома Новожилова, инструктора райкома, а потом — председателя пекашинского колхоза Лукашина, уполномоченного Гаврилы Ганичева — «улыбайся, бодрись, агитируй, хотя бы у тебя при этом кишки лопались от голода», или, наконец, кузнеца Илью Нетесова, «партейного» бессребреника, подвижника, — все они исповедовали одну веру, один нравственный постулат: «Нет, коммунист тот, кто может сказать — я умирал столько, сколько и вы, и даже больше, мое брюхо кричало от голода так же, как ваше; вы ходили босые, оборванные — и я. Всю чашу горя и страданий испил я с вами — во всем и до конца!»