Самая кровная связь. Судьбы деревни в современной прозе

Не вина, а беда Подрезова, что движение жизни опережает его. В восемь лет встав за верстак, в семнадцать завершив свое четырехлетнее образование, он в восемнадцать был председателем сельсовета. В войну секретарь Пинежского райкома не только всех людей знал поименно — лошадей знал по кличкам. Его волей в первую очередь коммунисты Пинеги «фронт в войну держали». Властный, беспрекословный человек, он любил тем не менее, чтобы «с ним спорили, возражали, доказывая свою правоту». А сам любил доказать правоту на деле, благо «все умел делать сам: пахать, сеять, косить, молотить, рубить лес, орудовать багром, строить дома, ходить на медведя, закидывать невод. И надо сказать, людей это завораживало. Лучше всякой агитации действовало».

Такими они и были, наши северные «районщики», входившие в жизнь, вступавшие в партию на переломе двадцатых годов...

Так в чем же драма секретаря Подрезова? В чем суть его конфликта с молодым инженером Зарудным, директором Сотюжского леспромхоза, предприятия, с которым связано все будущее Пинеги? Сам Подрезов объясняет свои беды, беды своего четырехклассного образования так: «...Там, где бензин, я пасую. Я только в тех машинах разбираюсь, которые от копыта заводятся». Зарудный обвиняет его в непонимании того, что «в лесной промышленности наступила новая эпоха — по сути дела, эпоха технической революции», а это значит, и в руководстве районной экономикой надо «с лошади пересесть на трактор, на автомобиль». А «окрик да кнут трактор и автомобиль не понимают. Их маминым словом с места не сдвинешь...» И когда Зарудный «своим молодым, звонким голосом» говорит «об отставании от требований времени руководства, о необходимости нового, более смелого и широкого взгляда на жизнь», Подрезову нечего ему возразить.

Его спор с Зарудным, как и собственные сомнения и чаяния об «установлении правильных отношений с деревней», в конечном счете, — явления одного порядка, предвестники и провозвестники перемен, которые зрели в глубинах народной жизни и которые несли с собой в Пинегу не только сытость и зажиточность, но и новый характер труда, новый быт, новые методы хозяйствования и руководства экономикой, новые взаимоотношения между людьми.

Самое начало этого драматического и длительного исторического процесса, необходимость его и запечатлел в своем новом романе Ф. Абрамов. И сделал это резко, талантливо, зримо.

Впрочем, критики, поддержавшие роман, правы: писателю не все удалось в его новой книге. И главный, обоснованный упрек писателю — в том, что в его остро конфликтном, социальном романе несколько в тени остался полюбившийся нам Михаил Пряслин, бесспорно, центральный герой романов Ф. Абрамова о Пекашине. Правда, в финале романа Пряслин подымается в полный рост, и мы убеждаемся, что и для него это время мучительных раздумий, сомнений и споров не пропало даром. Его самосознание выросло, и когда пришел час испытаний, он вместе с коммунистом Ильей Нетесовым и другими пекашинцами бесстрашно включается в борьбу за несправедливо пострадавшего Лукашина.

Роман завершается убежденными словами Ильи Нетесова о том, что «жизнь теперь повернет к лучшему». Слова эти в полную силу звучат в душе Михаила Пряслина, к которому упрямо возвращается мысль автора:

«...Перед глазами его вставала родная страна. Громадная, вся в зеленой опуши зеленей.

И это он, он в эти тяжкие годы вместе с пекашинскими бабами поднимал ее из развалин, отстраивал, поил и кормил города. И новое, горделивое чувство хозяина росло и крепло в нем».

Для Ф. Абрамова эти строки, венчающие роман, не декларация, но естественный, органический итог повествования, а точнее, еще одной эпохи труда и борьбы пекашинцев. И одновременно — мост к следующей, заключительной книге его эпопеи. К той книге, которая, надо думать, введет нас в прекрасный и яростный мир труда, забот и преображений сегодняшнего, современного колхозного Пекашина.

2

В очерке «Сопричастный всему живому», напечатанном в «Нашем современнике» под рубрикой «О времени и о себе» (№ 8, 1973), Виктор Астафьев справедливо говорит о том, как опасно полагаться в литературе только на биографию, сколь бы богатой и многообразной она ни была. Он против того, чтобы делать скидку тем начинающим писателям, кто, так сказать, попашет, затем попишет. «Я тоже входил в литературу «из рабочих», — замечает писатель, — но как-то хватило у меня ума не клюнуть на удочку, наживленную искусственным, дешевеньким червячком. А ведь мог бы, мог, поощряемый одобрительными похлопываниями по плечу, застучать сапожищами в литературных коридорах, бия себя в грудь кулаком: «Пущайте, потому как работяга!..»