Самая темная ночь

Для Нины нашли место в переполненном кузове – уже один этот добрый поступок облегчил ее боль, – и грузовик тронулся с места. Она сидела, растирая онемевшие от веревки запястья, чтобы восстановить кровоток, и пыталась выглянуть наружу, но свет в кузов проникал только сверху – там сквозь широкую прореху в брезенте виднелись звезды на ночном небосводе.

Они с Нико танцевали под таким же небом. Пели о любви, о звездной пыли, о том, что светлые мечты воплотятся в жизнь, и она наивно верила, что их счастье будет длится вечно. Но в мире, наводненном и захваченном такими, как Карл Цвергер, нет места ни счастью, ни добру. И как ей выжить в этом мире теперь, когда Нико в нем больше нет?

Глава 26

12 октября 1944 года

Звезды померкли, близился восход солнца, а грузовик все катил куда-то без устали, унося ее прочь от дома и от надежд на лучшее. С каждым часом жажда, голод и скорбь нарастали, лишая Нину остатков мужества; на их фоне даже боль в груди от несцеженного молока, так мучившая ее в первые часы после ареста, превратилась в смутное воспоминание.

Нико мертв. Он ушел, потерян для нее навсегда. Нина пыталась отвлечься, стереть застывшую перед глазами картинку – тело покачивается на виселице в забытом Богом месте, – но не могла заставить себя не думать о его последних мгновениях жизни.

О том, как ему на голову надели мешок и накинули петлю на шею. О том, как звенели в его ушах беспощадные слова Цвергера. О том, что Нико понимал – через несколько секунд он умрет. Он был одинок, он боялся смерти и был охвачен страхом за нее и за своего ребенка.

Было больно дышать, думать, жить. Скорбь обрушивалась волнами, и Нина, беззащитная, отчаявшаяся, тонула в ней.

Но ее дочь жива. Лючия в полной безопасности с Розой. Она будет расти счастливой, и скоро Нина вернется к ней. Надо только пережить этот день, и следующий, и тот, который придет за ним. Это же так просто – и так чудовищно сложно.

Снова начинало темнеть, когда грузовик замедлил ход, сделал несколько разворотов, скрипя на все лады, и наконец, ко всеобщему облегчению, остановился. Невидимые руки открыли засовы, откинули задний борт кузова, и по глазам ударил яркий свет. Какие-то люди злыми голосами принялись выкрикивать незнакомые слова. Нина не понимала, что от нее требуется – то ли сидеть на месте, то ли выйти из кузова.

Видимо, требовалось второе, потому что мужчины вокруг стали прыгать на землю один за другим. Некоторые были настолько слабы, что с трудом удерживали равновесие. От нее определенно ждали, что она тоже спрыгнет, но ее сковал страх, не дававший пошевелиться.

– Bitte, – пробормотала она. – Прошу вас…[52]

Какой-то человек, чье лицо невозможно было разглядеть против ослепительного луча света, схватил ее за запястье и дернул на себя. Она упала из кузова, неловко приземлившись на одно колено, но ее сразу потянули вверх и потащили к узкой калитке в воротах, защищенных колючей проволокой, и дальше, по усыпанному гравием двору к низкому кирпичному зданию. Рывком открылась одна из дверей, и Нину втолкнули в проем.

Она очутилась в каком-то служебном помещении, похожем на контору. Здесь было светло, чисто, пахло паркетным воском и лимоном. Стояли шкафы с папками, столы с пишущими машинками и аккуратно разложенными канцелярскими принадлежностями. В стаканах топорщились остро заточенные карандаши. Это место словно принадлежало другому миру.

Высокая стойка отделяла Нину и ее конвоира от остального пространства. За стойкой стоял мужчина в униформе и листал толстую тетрадь. Мужчина вскинул бесстрастный взгляд, когда они вошли и сказал несколько слов на немецком. Нина молчала, и он повторил, а затем, посуровев лицом, перешел на итальянский:

– Имя, место рождения, возраст, род занятий.

– Антонина Мацин, – ответила она. Ведь ее арестовали за то, что она еврейка, так почему не назвать свое настоящее имя?

– Дальше, – поторопил клерк.

– Я родилась в Венеции. Мне двадцать четыре года. Я… – Нина запнулась. Если ее должны отправить в трудовой лагерь, она должна быть крепкой, здоровой, привычной к тяжелому труду. – Работала на ферме, – сказала Нина.

Клерк все это записал в тетрадь с таким безмятежным видом, будто ему сообщили о доставке мебели, затем кивнул, не отрывая взгляда от тетради, и конвоир повел Нину по коридору в другой кабинет, похожий на кладовку. Здесь их встретила женщина, не старше Нины:

– Nummer?[53]

Конвоир помотал головой:

– Keine Nummer. Jüdin.[54]

Женщина-клерк взяла из стопки сложенной одежды комбинезон, развернула, встряхнула, удовлетворенно кивнула сама себе и бросила униформу в руки Нине. Мгновение спустя пальцы конвоира снова сжались на ее плече, и он потащил Нину обратно по коридору во двор.

– Куда вы меня ведете? – спросила она, но солдат даже не замедлил шаг. Тогда Нина попыталась повторить вопрос на немецком, подбирая полузабытые слова: – Wo bringst…[55]

– Halt die Klappe.[56]

– Bitte, herr. Ich möchte…[57]