Самайнтаун

Призрачный базар – это еще одно напоминание о свободе, которой дышит Самайнтаун, возможности быть всем, чем пожелаешь, или не быть ничем. Это не только драгоценные побрякушки, на которые многие сектанты молились поколениями, и реликвии вроде ножа, превращающего кровь в мрамор, но и тайные знания, подлинные истории, передаваемые из уст уста. Это торжество ночи, которая все больше душит свет, – торжество тех, кто рожден в ней и кто не боится признаться в этом. Никаких масок и костюмов, как на День города, – никакого притворства. Призрачный базар нужен не для этого. Он – это мертвецы; их еще не видно, но они уже здесь, как бы медиумы ни убеждали всех в обратном. Это крики ночных птиц, запах влажной земли и гниющего лета, теплые блики, звон монет, исполненные желания и нарушенные клятвы.

Призрачный базар – это кладбище, которое есть у каждого из нас внутри и которое разрастается с каждым прожитым годом.

Может, большинство туристов сюда так и не дошли, не ступали этой тропой из тумана, вязов и болотных огней, но Джек, конечно же, это сделал. И не только потому, что ему нужно было проверить все вдоль и поперек, но еще и потому, что ему хотелось снова навестить Розу и хотя бы ненадолго задержаться среди родных покосившихся надгробий. То была и его могила. И его колыбель.

А заодно неплохо бы понять, почему Чувство так упорно хочет, чтобы Джек оказался здесь.

Оно давно не просыпалось. Джек даже перестал взывать к нему, пока патрулировал Призрачный базар. Однако вот оно, случилось – холод, прилипший к коже, как от сквозняка, и давление в ногах, будто за связанные щиколотки бечевкой тянут. Повернешь в другую сторону – и давление станет почти невыносимым, превратится в тупую ноющую боль. Джек – это все еще Самайнтаун, а Самайнтаун – это Джек. Несмотря на то что шум и толпы ослепляли, путали, мешали, переполняя улицы и тем самым переполняя самого Джека, он все равно слышал, когда кто‐то его звал. Когда кто‐то нуждался в помощи.

Смерть. Она оказалась совсем близко к Джеку, а один из жителей был близок к ней.

Джек следовал за Чувством тенью, не в силах ему сопротивляться. В этот раз он слился с Барбарой, а не наоборот. Мрак сгустился, спрятав их обоих, и даже поступь сделал совсем бесшумной. Никто в Самайнтауне не был способен обнаружить Джека, если он сам того не хочет. Поэтому Пак, роющийся между заброшенных надгробий в глубине Старого кладбища, далеко от фонарей, людей и шумного базара, в присутствии одних лишь вязов, даже не услышал, как за его спиной начала размахивать коса.

Джек подкосил его, подцепив тупым лезвием за ноги, одним броском.

– Попался!

Пак с кряхтением покатился по скользкой от росы траве, похожий на ребенка в темноте. С его спины упал тканевый мешок, фетровая шляпа слетела с головы, и он заворочался, как жук, под нависшим сверху Джеком и его взметнувшейся косой. Вот уже как второй день Джека терзало любопытство, а сможет ли он разрубить те клематисы, что прячут, сковывают и в то же время защищают души тех, кто присягнул Ламмасу на верность? Если Джек искромсает стебли, изрежет все цветы, они падут? Сможет ли он тогда добраться до души и прикоснуться к ней? Или она неизбежно пострадает тоже? Смелости проверить это на Винсенте Джеку не хватило, зато вот на закрывшемся руками Паке – вполне себе. Ни жалости, ни сострадания он не вызывал совершенно. Особенно когда Джек глянул на соседнее надгробие, откуда веяло сладостью несвойственных осени растений, и увидел темную фигуру, неподвижно лежащую на цоколе под стелой с наполовину стертой эпитафией «Боже, упокой…».

– Ох, нет!

То была беременная женщина, которая еще днем отчитывала Джека за безалаберную работу, и которую он же убеждал в том, что ей ничего не угрожает. На ее подоле, прямо под круглым животом, растекалось алое пятно, похожее на нечаянно пролитый вишневый сок. Надеясь, что это сок и есть – или узор, или игра света, или кровь чужая, но только не то, о чем подумал Джек, – он бросил Пака, подскочил к ней и принялся судорожно срывать с нее цветы. Они росли на той повсюду: скручивали посиневшие голые лодыжки, сбросив туфли с ее ног; хлыстами впивались в тонкие запястья, оставляя глубокие, до костей раны. Шея была пережата тоже, а еще грудь, колени, бедра. Лоснящиеся фиолетовые бутоны напоминали леденцы, свернувшись трубочкой над ней, но вздрогнули и раскрылись от прикосновений Джека, как от солнца. Тычинки, похожие на паучьи лапки, липли к коже женщине, будто пили ее досуха. Не только обездвиживали, но и питались, погружали в сон. Женщина, однако, еще дышала. Обрезав все цветы, заставив их рассыпаться и поникнуть на земле с жалобным пищанием, Джек сунул несколько пальцев ей в рот – даже туда клематисы забились под завязку. Прошла почти минута, прежде чем он сумел вытащить все их наружу, вытянуть из горла вместе с вязкой слюной и сгустками пыльцы. Женщина тут же схватила воздух освобожденным ртом, закашлялась и задышала глубже. Тогда Джек осторожно вытер ей глаза – из-под век стреловидные лепестки торчали тоже.