Самайнтаун

Одиночество было знакомо Лорелее с рождения. Она даже не знала, как и у кого появилась на свет, но и светом‐то это было назвать нельзя. Вся ее жизнь – его отсутствие. Темная глубина, куда тот почти не проникает, под толщей воды в недрах губчатой пещеры – таким был ее дом. Рутина же была и того хуже: сплошь охота, но не такая, как у Титы или другого хищника, нет, а монотонная и бесхитростная. Добывать пропитание в море легче, чем в лесу, особенно когда ты это море во плоти и есть; когда хвост, длинный и гибкий, будто немного змеиный, и с округлыми полупрозрачными плавниками делает тебя быстрее любой добычи, а твой голос приманивает рыб так же, как спустя годы стал приманивать людей. Потому Лорелея преимущественно рыбу и ела: мелкую и крупную, белую и красную, иногда даже акул, ведь зубы в ту пору у нее тоже были, как у них.

Однако временами море отчего‐то пустело, и не оставалось ничего, кроме электрических угрей и медуз, не пригодных в пищу, Лорелея жевала безвкусные растения, которыми поросла ее пещера. На них же она спала, их же обнимала, сгребая в охапку и представляя, что обнимает кого‐то другого, подобного себе, кто не шипел на нее при малейшем приближении, как все русалки, живущие в округе. Все они были заложниками инстинктов, замкнутые и дикие, а вот Лорелея уже тогда была заложницей подвижного ума, будто ее душа изначально принадлежала людям. Она не поднималась на поверхность для того, чтобы спеть рассвету, как другие, ведь понимала, что солнце взойдет и без нее. Она не собирала блестящие раковины, не хранила их в каменных ларцах, не вплетала в волосы, тянущиеся за ней по воде, точно второй хвост. Она не пряталась, завидев плавучие дома, сбрасывающие в их обитель сети и отнимающие у них еду, а наоборот, подплывала ближе. Последнее, впрочем, было зря – Лорелея поняла это, когда лишилась плавника, угодив в ту же ловушку, что и стайка разноцветных антиасов, с которой она пыталась слиться. Оказывается, веревки способны отсекать и резать, как ножи, когда их натягивают сверху. Повезло, что они, по крайней мере, перегрызаются не как ножи, а гораздо легче.

После этого Лорелея долго не покидала своей пещеры – боялась и лечилась, лежа под потолком со сталактитами. Они мерцали, когда Лорелея высовывала из пещеры кончик хвоста и ловила им солнечные блики. Рассеивая встречные лучи, ее хвост озарял родную впадину жемчужным светом. А на это свечение к ней заползали крабы и моллюски – единственные, с кем она общалась, не зная слов, но зная нежные прикосновения кончиками пальцев.

Одинокая, одинокая Лорелея!

Когда все раны зажили, то и след в памяти, проеденный страхом, тоже затянулся. Тогда Лорелея снова стала выбираться из пещеры и с благоговением созерцать со дна плавучие дома. Так, однажды один из них, особо шумный и большой, проплывая в аккурат над ее пещерой, вдруг сбросил в воду не сеть, а розовые лепестки. Собирая их, Лорелея слушала новые дивные звуки, которые порождал этот дом, а затем, не выдержав, всплыла наверх. Оказалось, люди на нем, эти причудливые двуногие создания без плавников, прежде казавшиеся ей еще более дикими, чем сородичи, скакали по его поверхности туда-сюда, прыгали, визжали. Дивные звуки, однако, доносились не из них самих, а из инструментов, на которых они играли. Так Лорелея узнала о существовании музыки, а еще чуть позже – о любви.

Она и раньше подолгу висела на воде, греясь в лучах солнца и провожая взглядом птиц, благословенных своей стихией – а не проклятых ею, как она, – но всегда возвращалась домой. В этот же раз Лорелея не вернулась. Она последовала за плавучим домом – кораблем – и кучерявым юношей на его корме, под чьими длинными пальцами мандолина пела звонче, чем любая сирена с южных островов. Несмотря на то что с этим звучанием никому было не сравниться, в какой‐то момент Лорелея не выдержала и запела тоже, в унисон. Тогда‐то юноша и узрел ее. Да не мельком, как узревали моряки других русалок, иногда ворующих у них улов, а пристально, во всем ее великолепии. Слишком завороженная тем, как развевается на теплом порывистом ветру его рубаха и какие большие, круглые у него глаза, Лорелея не нырнула обратно, а приблизилась.

«Морская невеста». Так он ее назвал, прошептал, точно молитву, и даже прижал к губам деревянный крестик, когда Лорелея поднялась над водой выше, чем по пояс, и над рябью проступил жемчужный пояс ее хвоста вслед за голой грудью. Христиан. Так назвался он сам, и Лорелея научилась выговаривать его имя не сразу, а лишь спустя две или три встречи, что случались каждую ночь на причале в тихой гавани под выжидающим взглядом деревенских домов, растущих прямо на каменистых скалах. Больше Лорелея никогда не возвращалась в свою пещеру и не встречала других русалок. Каждый день она ждала Христиана на одном и том же месте, слушая музыку с кораблей днем, а треск сверчков вечером. А однажды, спустя месяц или два, Лорелея вышла к нему из моря на собственных ногах, шатаясь и спотыкаясь, пока он не подхватил ее под руки.